Мирослава на мгновение задохнулась от волны ярости, хотела даже накричать на дьяка, но быстро взяла себя в руки и лишь крепко сжала кулаки.

– Прежде она прознает, кто стоял за злодейством, и тогда, эти люди будут мечтать о лёгкой смерти, – ледяным тоном ответила боярыня. На её щеках горел лихорадочный румянец, но она продолжала сдерживать свой гнев.

– Вот как? И что, ты думаешь, она пойдёт даже против воли нашего государя? – с притворным удивлением тихо спросил дьяк.

– Да, если эта воля будет грозить лихом ей или её детям, – резко ответила Мирослава.

– Крамольны речи твои, – притворно сокрушаясь, покачал головой Курицын. Но представим, что всё именно так, как ты речешь. Однако, ты сама-то…. Вот ты, насколько важна для неё, чтобы получить заступу от гнева государева?

– Хочешь это проверить дьяк? – Мирослава шагнула вперёд, толкнув грудью Курицына. – Это почём ты такой спрос ведёшь?

– Да я так, просто…, без всяких намерений…, – невнятно забормотал Курицын, – … розмыслы мои не по злобе, а ради потешного разговора, – с лукавой улыбкой он отступил на шаг назад. – Шуткую я, – продолжая улыбаться, отмахнулся дьяк. – Но…, однако, речи твои дерзновенны и, если они станут вестимы…, – Фёдор Курицын не окончил мысль, но красноречиво показал пальцем в потолок.

– А я не страшусь, ибо акромя тебя никто их и не слыхивал, а коли так, то даже если донос сотворишь, то буде твоё слово супротив моего и не более, – боярыня высоко подняла подбородок и сверкнула глазами.

– Я это запомню…, – погрозил пальцем дьяк.

– Твоя воля…, – презрительно ответила боярыня.

В этот момент далеко за дверями брякнул колоколец. Софья звала. Мирослава, ещё раз смерив дьяка жгучим взглядом, скрылась в приёмной палате своей госпожи.

«Мда… Дерзка боярыня и, видать неспроста. Не токмо перед государевым человеком страха в ней нет, но и бабья кротость давно вся вышла. Верно молвил брат – змеюка она. Сдаётся, что Софья таких-то и привечает, одного поля с Ласкарями сия «перезревшая ягодка», – задумался Курицын. «А может, это натура её така. Она ж, на свет божий, где-то в новогородских землях появилась? А на Москву, её уже опосля замуж выдали… Но дух тамошний в ней всё одно бродит. И энто может мне для чего-то сгодится. Токмо надоть ко времени об этом упомнить. Мирослава хитра, но не умна, а я на досуге обмыслю как эту кобылу стоялую захомутать в своё стоило. Ничего… Покориться…». Мысли его прервались. Перед дьяком Курицыным широко распахнулись двери и две боярышни, почтительно склонив головы, указали ему идти за ними к государыне.

– Господи помоги и защити, – еле слышно прошептал дьяк Фёдор Курицын, входя в покои великой княгини. Разговор с Мирославой отвлёк его от тревожных мыслей, но вот теперь они новой волной захлестнули его сознание. Трижды поклонился он в пояс не многим присутствующим гостям, перекрестился, и, подойдя к Софье, поцеловал перстень на её белой пухлой руке. В глаза решил не смотреть, пусть не знает о его смятении.

В просторной приёмной палате, по обыкновению было светло. Лампады и свечи во множестве горели перед всеми образами, отражаясь в золотых окладах и потолочных росписях. Подле Софьи, полукругом сидели разные люди, иноземцы, принятые на службу к её двору.

Ответив на приветствие дьяка, царевна дала рукой знак к продолжению уже начатого ею разговора. Сама она сидела в своём любимом, высоком, наподобие трона, кресле, иногда вставляла фразы то на греческом, то на итальянском языке. Курицыну греческий был кое-как знаком, а вот итальянский – только по наитию и некой схожести с латынью.