– Что ж, тебе виднее, усмехнулся Волк. – А вот, брате, тебе сказка иная. Писанная не по-нашему, хоть и мала, а видать, больно хороша, коли гонец, что её вез, так торопился, что в ночь скакал, и не заметил, как его арканом сняли, – Волк показал свиток с сорванной печатью.

Дьяк взял у брата грамоту и впился в неё глазами. – Греческий…, – бросил он, вникая в суть послания. – Давно получили?

– Совсем недавно, ещё воск на печатях не застыл, – хмыкнул Волк. – Потому я сам тебе и привёз. Знамо дело, судя по всему, молодшим греком писано, старого и среднего на Москве сейчас нет, знать в послании что-то важное! – добавил он, но Фёдор Курицын ему не ответил, оторвавшись от письма, он что-то складывал в уме.

– Так ты сказываешь, что это молодой Ласкарь отправил гонца? – дьяк посмотрел на брата, – что ж, послание писано мудрёно, но проникнуть в его суть не трудно. А что с гонцом?

– А нет его. Пропал. И…, стало быть, грамотка вместе с ним, – криво усмехнулся Волк.

– То есть?

– Псарь мой Гаврилка не рассчитал маненько, на дороге его нагнал, петлёй захлестнул, да как с коня рвал, придушил.

– То напрасно. Ну, заполучили мы сие греческое послание, но не шибко много оно нам дало.

– Как так?

– А вот послушай: младшой Ласкарь упоминает про «голубей» – это, несомненно, сигнал о смерти безумного монаха Никея, и его брата Силантия…

– Ишь… ты, «голуби», – хмыкнул Волк.

– «Сторожевой пёс» – это смрадный Епишка, который и отправил «голубей» на тот свет, – продолжил растолковывать дьяк, а «матушкой» греки привыкли величать государыню Софью, ну и «луна» – это её ближняя слуга – боярыня Мирослава. Вот, зришь? Нет ничего такого, о чём бы мы уже не ведали. Потому худо, что гонца задавили. Греки хитры и заметят пропажу, будут искать своего посыльного, насторожатся, а нам это совсем не к чему.

– И что делать? Мне не по душе эти греческие грамоты. Ведь пока они держали под своим замком этих умалишенных, кто знает, что успели вызнать? Ежели прознали греки, кто укрылся от мира за именем Никей, то и прочие имена сведать не сложно. А это прямая указка на меня, а стало быть, на нас. Разве не для того покойник Болеслав Лукомский прибрал проныру Патрикея, чтобы не поднимать давней мути на поверхность?

– Да, истинно так и с этого всё зачалось. Греки как клещи вцепились и не отстают, подбираются всё ближе. И мертвецов уже целых хоровод. А между тем, как ты сам знаешь, на Москве сейчас только младшой из них, а где остальные? Вот то-то, и я не ведаю. И что они замышляют, а может уже и делают, о том тоже, только гадать можем, притом, что кажный раз, как они исчезают из поля зрения – что-то происходит, то Лукомского споймали, то Никея сграбастали. Мыслю, что ежели бы они не страшились, что мы имеем от государя заступу, то по их воле…, мы с тобой оба кормили бы уже червей своими телами.

– И что с того? Ради того дела, что мы задумали разве это цена? А отступать нам не след. Я так думаю, брате, коли взял топор – топори.

– Эх, – глубоко вздохнул дьяк Фёдор, и чуть покачался всем телом из стороны в сторону, – кажный день прошу у Господа сил, выдержки и разума – продолжать то, что мы начали. Ещё помощников, верных в делах, прошу. Ведь вот энтот Епишка, сызнова напортачил – отраву-то пленникам дал, но жратвы тюремной для них пожалел. От того, знамо дело те как подохли, так сразу стало видно, что загнулись они от яду.

– Ну, с Епишкой мы уже управились, он теперича своих мертвецов сам по пути в ад догоняет, – мрачно изрёк Волк.

– Толку-то…. Кажный раз приходится за всеми подчищать. То Епишка, то теперь за твоим псарём….