– Что с тобой, как будто хвораешь? – спросила, обычно сдержанная на эмоции великая княгиня.

– Прости матушка, ломота в костях, да и в висках шумит, то от непогоды, – виновато улыбаясь, склонила голову боярыня.

– Да, пожалуй, в палатах и вправду зябко, вели пожарче топить, – махнула широким рукавом Софья.

– Сейчас сполню, – отозвалась Мирослава.

Время давно шагнуло за полдень. После приказа верховой боярыни, с самой обеденной молитвы, печники не жалели дров и в больших палатах великой княгини стало жарко как в бане, хоть одёжу скидывай. Серый, безжизненный свет едва пробивался в окна, растворяясь в отсветах огней полусотни свечей, что горели в светильниках на богато убранных стенах. Снова с хмурого неба то и дело срывался мокрый снег. Некоторые слюдяные пластинки в свинцовых оковках, что были вставлены в окна – протекали, и на стенах вокруг этих окон появилась испарина. С порывом ветра снежные хлопья ударялись и прилипали с улицы к слюде, сумрак в окнах сгустился, и по едва уловимому знаку вездесущей Мирославы, слуги ещё добавили свечей в шандалы. С потолка на золоченых цепях спустили паникадила, каждое о шести подсвечниках и быстро затеплив все ярусы свечей, ярко осветили приёмную залу. А чтобы гостям во всем была приятность, слуги внесли ещё и позолоченные с боков жаровни с курящимися заморскими благовониями.

Сотворив короткую молитву, государыня начала свой приём. Гомон голосов в приёмной зале смолк не сразу.

– Потому при московском дворе жалуют мастеров из всех городов Европы. В этом лете, божией милостью в землях наших утвердилось благоденствие. Мы рады всем тем, кто ищет дружбы с нашей державой....

Софья сидит высоко. Большой золочёный престол весь отделан темно-красным бархатом. Сама в высоком венце, голову держит прямо. Искусно сшитое широкое темно-красное платье красиво облегает её стан и как будто сливается с престолом. На плечи накинута горностаевая шубея нараспах. Волосы, тщательно забраны под убор. Приятный, бодрящий дымок сгустился под сводчатым, расписанным золотом и киноварью, потолком. Дорогие ковры на скамьях и на полу, чистота и тепло обобщают особый уют приёмной палаты. Лицо государыни приветливое, добродушное.

– … Рада я ноне видеть вас всех при нашем дворе, ибо вижу, что, как сами вы, так и прочие люди из стран ваших имеют желание жить с нами в мире. И пускай все знают: Москва привечает тех, кто с намерениями добрыми, но для врагов мечи наши остры, и так будет вечно, ибо путь сей указывает нам любовь к родной земле. А теперича, пусть каждый, кто хочет молвить, выходит по одному, так, чтобы все могли его слышать, ибо в добрых делах нет утайки…

По правую руку от государыни всё именитые и родовитые, есть и думцы её мужа-Ивана, а по левую её ближние, всё больше греки, да худородные русские служилые бояре, преданные лично ей, как верные псы.

С позволения мужа – Великого князя она завела эту собственную «думу» из членов свиты. С ними и устраивала в специально выстроенной приёмной палате такие дипломатические приемы иностранных послов и гостей, ведя с ними разговоры «величаво и ласково».

Иноземные посланцы, по одному выходили вперёд и произносили хвалебные речи государыне Софье, среди прочего не забыв упомянуть и о своих просьбах. Великая княгиня слушала их по большей части с лёгкой улыбкой, иногда кивая и, даже отвечая, на их родных наречиях. После речи венецианского посла Пьетро Лурдани вперёд вышел долгобородый немецкий купец, который просил о милостях для своей торговли на Москве. Государыня, не прерывая купца, сделала легкий знак Мирославе подзывая её.