– Сейчас-сейчас, уже…, – просительно сложил руки монах. – Так вот, ни как звать-величать, ничего другого об этом человеке братия не знала. Но с недавнего времени стали примечать, что к нему стал приходить другой незнакомый монах и не из нашей братии – сам ну как есть как лесной вепрь, с таким же носом широким и лохмами чёрными, да и ходил он, переваливаясь, словно на обе ноги хромает….

– Та-а-а-к…, протянул Берсень, снова перебив старика, и подался всем телом вперёд, ему стало жарко.

– Ну так вот, – продолжил старый, сделав вид, что не заметил реакции боярина, – я сам то, его видал лишь един раз, да и то только мельком, а братья, сказали, что больно чудной был этот монах. В храм он приходил всегда со двора в мирской одёже, от ворот сразу шёл в покои настоятеля и оттуда уже выходил одетый как чернец. А далее шёл в подвал, иногда вместе с настоятелем Михаилом, иногда один, вот его-то настоятель несколько раз в разговоре и называл «Силантием». Верно про этого человека ты давеча спрашивал?

Берсень хотел сказать «да», но, только молча, кивнул, скинул шапку и епанчу, потёр рукой висок. Ему стало ещё жарче.

– А с месяц назад, энтот самый Силантий прибежал к храму ночью, да и остался. Два дня он тайно сидел в каморе под звонницей. Пономаря, что там жил, Михаил выгнал в общие кельи, тот теперь там и живёт. Глухой он, и тем братии досаждает…. Он то мне про всё и рассказал.

– Да пёс с ним, с пономарём этим, – грубо перебил боярин, – ты о Силантии сказывай, сядь сюда, – он указал на лавку рядом с собой.

– Так я про то и речь веду, что, Силантий-то этот, пожил два дня в келье, а как настоятель Михаил в скит отъехал, его вместе с тем, что на цепи в подвале сидел, из храма забрали. Сам-то я этого не видел, ибо уже в каморе под замком был по приказу Михаила…

– Куда, забрали? Кто? – выкрикнул боярин Иван.

– Так я уже сказывал, что про то никто не ведает, токмо привратник наш рек, что будто острожная стража за ними приезжала, – понизив голос, закончил старый монах.

Берсень вскочил с места и заметался по горнице.

– Не ответы, а вопросы ты мне принёс поп…, – бросил он на ходу.

– Ну дык, я ж того…, всё что мог, сделал, у других монахов всё выведал. Коли узнает Михаил мне головы не сносить.

– А греки? – спросил Берсень, резко остановившись напротив деда.

– Какие греки? Ах, ты про того молодца, о котором я уже сказывал? Это он грек? Дык мне о ем, и добавить неча. И чудно мне было, что этот, по виду начальный господин, меня прямо на улице к ограде прижал….

В это время в горницу вошла бабка с охапкой дров, бросила их у порога. Проковыляла к очагу, и, припав к полу, подула на угли.

– Не хочешь, ли испить горячего, господине? – скрипящим голосом спросила она Ивана.

– Да иди ты к лешему со своим питьём старуха, – прикрикнул Берсень. – Ты поп, говорил, что тут спокойное место….

– Так и есть, – кивнул головой старик, а Андрониха никому ничего не скажет, да и не слышала она ничего и мне, окромя сказанного молвить более нечего.

– Ну, если нечего, то и мне тут быть более не след, – боярин рванул с лавки свою епанчу, – Эй бабка! Выводи моего коня.

– Сейчас – сейчас, касатик, – отозвалась старуха и захромала обратно к двери.

– О нашем разговоре забудь, – бросил на ходу, не поворачивая головы к деду Берсень.

– То ясное дело, не было никакого разговора-то, – эхом отозвался старый монах.

На улице боярин резво вскочил в седло и гнал коня до самого дома, не чувствуя мороза. Мысли огнём жгли его изнутри.

С утра, голова у думного дьяка Фёдора Курицына болела от размышлений о европейских делах…. Он перечитывал грамоты от послов и соглядатаев, смотрел на карту. Думал, много думал.