Вот и последняя кривая улочка с покосившимися домами и сараями уже кончилась, дорога превратилась в еле заметную в темноте тропку. Впереди только поле, да перелесок. «Тьфу напасть, слукавил-таки проныра, нет тут никакого жилья далее…», – Берсень остановил коня и прислушался, – где-то вдалеке брехали собаки, морозный ветер дул резкими пронзительными порывами и более ничего.

Досадливо хлестнув коня, Берсень проехал ещё вперёд и заметил далеко впереди одинокий огонёк. «Постучу и узнаю, коли не скажут дорогу к бабке, завтра найду старого попа и поквитаюсь». Иван, чтобы согреться, а может от злости, рысью подъехал к низкому домику с покатой крышей, что утопал в снегу по самые окна. В одном из двух мерцал тусклый огонёк…. Не слезая с коня, боярин, нервно постучал в окно и отъехал к низенькой двери. Вскоре за дверью послышались шаги, и звякнула щеколда. В приоткрытую щель показалась голова, закутанная в большой тёмный платок.

– Эй, старуха! Не знаешь ли дорогу к бабке-травнице, Андронихой кличут? – крикнул Берсень.

– Ждём тебя, ждём…, боярин, – приветливо закивала баба.

Иван соскочил с коня, отдал повод, а сам мысленно ругая себя за всю затею, шагнул внутрь крошечных сеней, через которые можно было попасть в сам дом. В темноте налетев на лавку, Берсень чертыхнувшись, наконец, нашарил дверь и ввалился в нутро избы.

Единственная горница была не большой, но жарко натопленной. Помимо очага, что еле тлел в самом центре, у дальней стены была сложена низкая печь-каменка, на которой, что-то кипело в закопчённом котле. Под потолком, на протянутых вдоль стен верёвках висели травы и коренья. А возле окна, на широкой лавке сидел старый монах. Он был уже без вериг и глаза его заметно меньше гноились, чем раньше.

– Здрав буде боярин, – вскочил с лавки с поклоном монах, – давно тебя дожидаю, всё как условились.

– И тебе здравия, вижу, хвори твои отступают? – проговорил Берсень, бухаясь на лавку, рядом с тем местом, где ещё мгновение назад сидел монах.

– С божьей милостью и стараниями бабки Андронихи, – продолжил суетиться старик, стоя согнувшись перед боярином.

– Что ж ты, слуга господен, а с ворожеей дружбу водишь? – как и в прошлый раз укорил Иван, оглядывая пучки трав на стенах и под потолком. Он делал это с нарочитой внимательностью, чтобы не встретиться взглядом и не выдать своего раздражения.

– Что ты…, что ты…, она ж совсем наоборот…, – замахал руками старый монах, – да и всех московских колдуний-ворожей уже как десять годов по приказу государыни Софьи в реке утопили. Царевна-волхва решила остаться единственной, – лукаво хихикнул дед.

– Что-о-о? Молчать! А не то сейчас располовиню прям тут! – взревел Берсень хватаясь за саблю, – за такие речи о государыне – смерти предам!

– Молчу-молчу, – боязливо затрясся монах, – болтнул не подумавши, не гневайся господине.

– Ты мне тут зубы не заговаривай, чай я-то не хворый, и не за пустым разговором пришёл, о деле сказывай! – грозно засверкал глазами боярин, он был даже рад возможности проораться, но опомнившись, сдержал себя. Важно, что поведает старик.

– Дык, это… конечно-конечно, – снова закивал седыми патлами дед, – вот послушай, что я вызнал: почитай уже лето тому назад, в нашу обитель, ночью привели закованного в железа человека, тогда, да и ныне, никто кто он есть, толком не ведал. Человека того враз заперли в подвале и там и держали всё время, хотя иногда, как медведя на цепи водили на молитву. Но токмо с чёрным мешком на голове…

– Ты мне что, решил всё житие вашего храма пересказать? – нервно перебил Иван. – О моём деле сказывай!