Он был банщиком, дедушкой, и почему-то авторитетом на прачке, хотя, его физические данные были весьма далеки от совершенства. Назим был довольно высок, но узок в плечах, из которых свисали тоненькие руки; его впалая грудь, сразу за диафрагмой, резко переходила в живот, похожий на футбольный мяч, который несуразно торчал, напоминая о голодных детях в Африке; все это увенчивала треугольная голова, приплюснутая в районе затылка. За те две недели, прожитых на прачке, после коих Пожидаев пропал оттуда больше чем на два месяца, он помнил то, как Назим постоянно «делал на бицепс» самодельной гантелей, и сейчас, смотря на него, Серый видел – это ему не помогло.

– Приказ прапорщика Гуляева, вернутся в расположение, – ответил Сергей, прекрасно понимая чем закончиться этот разговор.

– А садиться шконарь, тоже приказаль? – приблизившись в плотную к Сергею, и смотря на него сверху вниз, продолжил задавать вопросы узбек.

– Нет, это следствие приказа, – продолжая сидеть, парировал Пожидаев глупый вопрос.

– Что-то я за последние два месяца, даже вонючей банки рыбных консервов здесь не наблюдал, – вмешался в разговор прачка-Миша, и перевел свое тело на кровати из горизонтального положения в сидячее. – И вместо того, чтоб попросить прощение, за то, что не уделял внимание, поварешка умничает. На что это похоже Назим?

Вместо ответа, банщик со всего маху, почему то ладонью, отвесил оплеуху Пожидаеву. Искры полетели из глаз у Сереги, и тут же зазвенело в ухе. Еще два месяца назад, при подобном раскладе, он бы инстинктивно подставлял бы руки, пытаясь уйти от удара, или прикрывал бы ими наиболее уязвимые места. Но что-то умерло у него внутри, тогда, на сарбосовской точке, или наоборот, что-то родилось, и он, из положения сидя, оттолкнувшись, ногами от пола, дал головой в этот «футбольный мяч». Назим, ударившись своим плоским затылком, о верхнюю кровать пальмы, стоящей напротив, завалился навзничь на нее. В одно мгновение Серый запрыгнул сверху на банщика, и сидя на нем, начал покрывать его градом ударов, но чей-то тяжелый кулак снес его с узбека, падая он сгруппировался, приняв позу «калачика», чтоб не покалечили, и не изуродовали лицо…

Все же лицу досталось – ему выбили зуб, разбили губы, пробили чем то голову, но внутренние органы не пострадали, хотя его пинали минут двадцать всей прачкой. Но и здесь нет худа без добра: зуб, тот что ему выбыли, был кривой, и торчал из «витрины», портя «фасад», и Сергей был даже рад этому – все равно он собирался его выдернуть. Но больше он радовался тому, что одержал духовную победу над собой. Конечно, он понимал, что этим не закончиться, и придется еще не раз дать бой, но Сергей сделал главное – он перешел ту невидимую черту, за которой стоит выбор: остаться человеком, претерпев физическую боль, или уподобиться бессловесному животному, «с целой шкуркой»…

Полк, спешно двигался в сторону горного массива Гиндукуш, звеня траками гусениц, свистя турбинами дизелей, рычанием карбюраторов[53], выпуская черные, сизые струи дыма вверх, которые, смешиваясь с поднятой терракотовой пылью, превращались в завесу, скрывающую металлическую многоножку цвета хаки. Видно что то произошло на юге, в районе Кандагара, где в рейде находилась основная часть 12-го Гвардейского, и срочно, вся оставшаяся броня[54], по тревоге, стала на колеса, но выдвинулась в противоположную сторону – на север Афганистана. Это был первый рейд Сергея, и он, вместе со своим помощником, бултыхались в фургоне ПАК-200,[55] глотая пыль, проникающую во все щели, которые они тщетно пытались заделать. Вернее, рейдом этот поход назвать сложно, как потом выяснилось, полк выехал в нейтральную зону, чтоб оцепить небольшой участок местности.