– Он все врет, – спокойно заявила Зохра. – Трус, вот и врет.

– Он боится, – сказал Хамза. – Да и не только он, нам всем страшно.

– Боитесь? Чего?

Медведь неохотно отошел в сторону: я увидел начертанные мелом на входной двери геометрические фигуры и цифры.

– Опять детские шалости, – сказал я. – Соседские мальчишки балуются, только и всего.

Хамза вытер испарину со лба.

– Никакие это не детские шалости, – сказал он, – это…

– Что же?

Все, как один, сглотнули и замолчали.

– Так чья это писанина?

– Сехуры, – сказал Осман, – колдуньи.

Раз в неделю я навещал могилу Хишама Харасса, похороненного на южном склоне холма на окраине Касабланки. Садился в траву возле надгробного камня, слушал далекие крики чаек и рассказывал Хишаму обо всем, что произошло за неделю.

В Марокко друзей у меня хватало, но всем им было далеко до Хишама, человека исключительной мудрости. Лачуга Хишама стояла посреди трущоб, на задворках небольшой беленой мечети. Хишам был страстным коллекционером – он собирал почтовые марки. Время от времени я заглядывал к нему пообщаться и приносил гашеные марки. Мы говорили почти обо всем, как закадычные друзья. Было в этом что-то волшебное.

И вот сердечный приступ, и Хишама не стало. Его жена уехала из города, забрав с собой хромую собаку. На душе у меня стало пусто. Я вспоминал рассказанные другом притчи и представлял, как маленький Хишам сидит на коленях у своей бабушки и слушает. Ничто не занимало его так, как притчи. Он был талантливым рассказчиком, овладев этим искусством в совершенстве. Однажды Хишам сказал: сказитель, приводящий в движение души слушателей, сродни кукловоду – оба добиваются желаемого едва заметными движениями. В жизни он опирался на незыблемые ценности, усвоенные, по его словам, из бабушкиных притч. Хишаму больше нравилось живое общение, он с неизменным презрением отзывался о телевизионных сериалах.

Однажды воскресным летним днем я отправился на могилу друга, захватив с собой Тимура. Жара стояла невыносимая. Пока мы взбирались по крутому склону, все взмокли. Тимур капризничал и просился на руки – ему было жарко.

Я глянул наверх: далеко ли еще? И заметил у могилы Хишама коленопреклоненного мужчину. Он был в черной джеллабе из дорогой ткани, с капюшоном на голове; соединив ладони перед собой, мужчина молился.

Мне это показалось удивительным – раньше я никого не видел у могилы Хишама. Тот не раз говорил: друзей у него нет, а родителей своих он не помнит – маленьким ребенком его отдали торговцу утилем.

Заканчивая молитву, незнакомец провел ладонями по лицу и обернулся.

– Ас-саламу ‘алейкум, – сдержанно приветствовал он нас. – Мир вам.

И вот мы втроем сидим у могилы и слушаем крики чаек. Тимур просил сводить его к морю – поплавать, но я оставлял его просьбы без внимания.

Незнакомец помолчал немного, а потом спросил: откуда я знал Хишама? Я рассказал, что раз в неделю мы встречались и вели беседы, своеобразной платой за которые были мои почтовые марки.

– Хишам был очень мудрым человеком, – сказал незнакомец.

Я согласно кивнул. И в свою очередь спросил: откуда он знал Хишама? Ведь он не здешний? Что-то не припомню, чтобы мы раньше виделись.

Незнакомец в задумчивости оперся подбородком о руки с переплетенными в замок пальцами.

– Я обязан Хишаму всем, что у меня есть, – сказал он и умолк.

Я было собирался уже спросить, каким образом, когда он продолжил:

– Двадцать лет назад я был наркоманом – все в моей жизни вращалось вокруг кифа, гашиша. Целыми днями я курил, а ночами шатался по улицам, высматривая незапертое. Забирался в дом и тащил, что мог. Грабил и зажиточных людей, и бедняков, а добычу сбывал, покупая на вырученное киф.