И чтобы она теперь… когда её сделали беременной, может быть, и изнасиловали, как думала мама, я рвал и метал, злился и обезумел, а она не пала духом, даже картины её, я видел, не утратили солнечных красок. И чтобы она слов какого-то мальчишки испугалась? Или Бадмаева ей бояться? Что мог, он уже сделал… Нет, это ошибка, это ужасная ошибка с этим дурацким отравлением. Что-то не так в этой истории. Я могу поверить, что столичный ловелас соблазнил неопытную девочку, это, как говорится, в рамках обычной жизни, для семьи и для самой Тани, конечно, катастрофа, но история самая банальная, как говориться, не надо было уши развешивать. Но поверить в то, что Таня после выкидыша или какого-то там разговора могла вдруг взять и отравиться?! Да не поверю ни за то!

Не говоря ни слова Вике, я собрался за пять минут и уехал. Уже на следующий день я говорил с родителями дома у отца, после того как побывал в областной психиатрической больнице и меня не пустили дальше порога, сказав, что моя сестра на обследовании и пока ей все посещения запрещены.

– Вы не понимаете, если у человека депрессия, то даже встреча с родными может усугубить положение.

– Никакой депрессии у моей сестры нет! И быть не может! – горячился я, не в силах сдерживаться в противовес спокойному психиатрскому подходу.

– Вы не можете знать. Психика подростков очень лабильна. Можно не замечать органического заболевания, даже находясь рядом, а вас не было рядом уже несколько лет.

Крыть, как говориться, было нечем, и я отправился в Кировск.

И вот я у отца в его холостяцкой берлоге, которая была весьма уютной, и здесь всегда присутствовали женские руки, а теперь и мама, и я подумал вдруг, не была ли мама одной из тех женщин, что всегда при отце? Тайно, так, что не знал не только я, но для них самих это был какой-то чуть ли не подпольный роман. Вот что они, спрашивается, чудят? Или жить как обычные супруги им невмоготу, а только вот так – тайно встречаться, чтобы будоражить остывающие сердца? Или для мамы, как для писателя, жизнь нормальной семьи представляется удушающей рутиной? Тогда не стоило и заводить эту самую семью…

Примерно это я и сказал родителям, наконец, застав их вместе дома у отца, после того, как несколько часов безрезультатно прождал маму дома. Но маму я не дождался. А вот в комнате у Тани все эти часы и пробыл. И что вы думаете? Множество, сотни рисунков, несколько эскизов в масле, сотни акварелей – золотые, туманные, солнечные, в инее, в дожде, первом тающем снеге осенние пейзажи, вид с Таниной веранды в любую погоду, усадьбы, которую знают все, только зачем она туда ходит одна? Но тут я понял, что не одна: в другой стороне, а также на столе всюду, но прикрытые сверху пейзажами и портретами дворовых кошек, были портреты Лётчика. Тут был и Книжник, я отлично его помню, в разном, кстати, возрасте, совсем ещё пацанчик с рыжеватыми вихрами, и уже теперешний, длинноволосый юноша, такие причёски, думаю, в школе позволили ради него, сынка директора комбината, и Танина подруга, кажется, Кира. И наши с мамой портреты, и Катины, и Ванюшкины тоже во множестве, и портреты отца. Но больше всех, больше всех вместе взятых – портреты Лётчика, Валеры Вьюгина. Вот так…

Это не было потрясающим открытием, и всё же, разглядывая именно его изображения, я подумал, что они самые живые, меняющиеся, она рисовала его при самом разном освещении, с натуры и по памяти, и его лицо, руки, его улыбки точно для неё самые прекрасные на земле. Когда они успели так сблизиться, не понимаю, и почему?

Но сейчас я спросил родителей, но конкретно маму, как она могла отдать Таню в психбольницу?