* * *

О, музыка! Что может описать ее воздействие на наши души? Как охарактеризовать ту вибрацию, которая возникает под ребрами при первых звуках чего-то стоящего? Где эта категория стоящего? В наличии этой самой вибрации под ребрами?

Почему мой ребенок еще до рождения успокаивается под звуки «Времен года» Вивальди? Почему родившись, представляя мир еще в перевернутой форме, прекрасно внимает звукам корявой, но искренней папиной колыбельной. Может как раз благодаря этим напевам, на невербальном уровне мы вели тот глубокий диалог, который сложно облачить в слова.

Музыка. Что это – механическое воздействие звуковых колебаний на желудочки сердца, или что-то большее? И почему одно и то же заставляет вибрировать и меня, и этого иностранца по правую руку. Он даже перестал улыбаться своим отбеленным ртом, полным жвачки.

На сцене своя жизнь, такая «другая», далекая, не настоящая. И язык родной для Верди. А вроде, как и понятно все. Без глупого надстрочника над сценой.

Я трепетал, глядя на работу греческого дирижера. А позже, в подсобной, пока помреж варила какао в замызганной кастрюле для вечерней «Кофейной кантаты» Теодор Курентзис, звезда, одаренный юноша-грек, рассказывал мне о своей доброте. Его, в попытке произвести впечатление на малознакомого правдоруба, несло на сентиментальные темы про билеты, которые он бесплатно оставляет в кассе для студентов музыкальных вузов Москвы. Я мало имею терпения, даже перед угрозой обострения отношений с Грецией, и пресекаю его ломанный русский:

– Теодор, ты только что убил на моих глазах все доброе в своем поступке.

Вот почему я, любя музыку, часто презираю музыкантов. Или ценя веру, не ценю ее служителей. Без огульного обобщения, но в подавляющем большинстве.

* * *

Я не стараюсь преподнести глубинные азы ни в одном из искусств своим малышам, или поставить им профессионально голоса. Мне не нужно специально ориентировать их на творческие профессии. Хотя, если они предпочтут таковые, не встану «на пути у высоких чувств». Я лишь пытаюсь привить им слух, вкус, научить отделять зерна от плевел. Я, как умею, помогаю понимать, помогаю чувствовать, даю возможность трогать и экспериментировать.

* * *

Нижний Тагил не был добр ко мне с первой ночи знакомства, когда нас, полупьяных высыпали на плац перед зияющими дырами полукруглых окон казарм. Скоро, через день-два, кончилось все, чем можно было дымить. Восемьдесят голодных духов жадно втягивали ноздрями дым сигареты сержанта:

– Кто играет на гитаре? – старослужащий был мелким на рост, но крупным бычью. Он только что снял с кого-то новые сапоги. Свою рухлядь приспособил взамен. Мы смотрели на него, как овцы на мясника. И тут меня кто-то сдал: «Он играет».

– Что играешь? – поинтересовался сержант.

Я перечислил.

– Научишь? – он хлопнул меня по плечу.

Ему никак не удавалось поймать ритм этого пресловутого боя правой руки. Я показал ему все медленно, быстро, фрагментами и целиком. Он злился, я трепетал. Он пробовал еще. Гитара звенела убитой медью и треснутой декой. Я злился.

«Ты что, тупой?» Все на квинтах, раз, два, три. Еще, пробуй. Грани стерлись – дух, старый – какая разница. «Ладно, – наконец спохватился сержант, – Завтра продолжим. Я без тебя прорепетирую. Возьми сигарет. Спасибо».

Так у меня в неведомом Тагиле появился сильный покровитель, почти бог, который всегда благодарит десятком папирос. Мы их курили по очереди, как травку, человек по шесть-десять. И в тот момент мой навык игры на инструменте был самым важным, который можно было иметь для благополучия.

* * *

Хочу ли я снабдить детей всеми возможными апгрейдами для жизнестойкости? Теперь, когда я увидел эту мысль на листе, склоняюсь к позитивному ответу. Но специального прицела нет – сынок, дочки, учитесь, пригодится. Нет. Моя позиция шире утилитарного и пошлого «полезно».