– Где моя каска?

– Где мой сухарный мешок?

– Сапоги никак не налезают!

– Это ты спер мои патроны!

– Август, заткнись!

В конце концов все уладилось, и мы выдвинулись к вокзалу в Шамбле, откуда нас через несколько минут повезли в Паньи-сюр-Мозель. Утром мы въехали на Мозельские высоты и остановились в Прени, прелестной горной деревушке, над которой высились руины старинного замка. На сей раз отведенный нам амбар оказался каменной постройкой, полной ароматного горного сена; через слуховые окна мы могли любоваться виноградниками Мозельских гор и лежащим в долине городком Паньи, который часто подвергался артиллерийским обстрелам и воздушным бомбардировкам. Несколько раз снаряды падали в Мозель, взметая в воздух высокие смерчи воды.

Теплая весенняя погода действовала на нас благотворно, побуждая в свободные часы к долгим прогулкам по роскошной холмистой местности. Мы до того расшалились, что шутки не прекращались еще и некоторое время после отбоя. Излюбленное развлечение – плеснуть из фляжки водой или кофе в рот храпящего товарища.

Вечером 22 апреля мы пешим порядком вышли из Прени и прошагали больше тридцати километров до деревни Атоншатель; несмотря на полную выкладку, все легко перенесли марш, а затем разбили палаточный лагерь в лесу справа от знаменитой Большой траншеи. Судя по всему, завтра нам предстоит бой. Мы получили индивидуальные перевязочные пакеты, по второй банке мясных консервов и сигнальные флажки для оповещения артиллерии.

Вечером меня не оставляло то исполненное самых разнообразных предчувствий настроение, о каком обычно рассказывают воины всех времен; я долго сидел на заросшем синими анемонами пне, прежде чем ползком пробрался в палатку, на свое место между спящими товарищами. Ночью мне снились путаные сны, где главную роль играл оскаленный череп.

Припке, которому я утром рассказал об этом, выразил надежду, что череп был французский.

Молодая лесная зелень ярко поблескивала в утренних лучах. Едва заметными тропками мы пробирались к узкому оврагу позади передовой. Нам объявили, что после двадцатиминутной артподготовки в атаку пойдет 76-й полк, а мы должны в готовности стоять в резерве. Ровно в двенадцать наша артиллерия открыла сильный огонь, мощным эхом отдававшийся в лесистых ущельях. Здесь мы впервые услышали весомое словосочетание «ураганный огонь». Мы сидели на ранцах, в бездействии и возбуждении. К командиру роты подбежал вестовой и торопливо выпалил:

– Три передовые линии в наших руках. Захвачено шесть орудий!

Мы ответили громким «ура». В нас взыграло боевое безрассудство.

Наконец пришел долгожданный приказ. Длинной шеренгой мы двинулись вперед, туда, откуда доносилась трескотня ружейной пальбы. Дело принимало серьезный оборот. В стороне от лесной тропинки, в гуще ельника, раздавались глухие разрывы, с шумом сыпались сучья и земля. Один оробевший солдат под вымученные смешки товарищей бросился наземь. Потом по рядам пронесся клич смерти:

– Санитары, вперед!

Вскоре мы миновали место, где только что разорвался снаряд. Раненых уже унесли. Вокруг свежей воронки на кустах висели окровавленные клочья обмундирования и человеческой плоти – странное, гнетущее зрелище; в воображении возник образ сорокопута, насаживающего добычу на шипы терновника.

У Большой траншеи жуткая неразбериха. Раненые, умоляя дать им воды, сидели на обочине; пленные с носилками во весь дух бежали в тыл; ездовые на передках артиллерийских орудий галопом гнали лошадей сквозь огонь. Справа и слева снаряды глухо били в мягкую почву, с деревьев падали тяжелые сучья. Посреди дороги лежала убитая лошадь, вся в огромных ранах, из брюха вывалились дымящиеся внутренности. Среди этих величественных и кровавых картин царило неожиданное бурное веселье. Привалившись к дереву, бородатый ландверовец кричал: