В ночь на 4 февраля мы, отбыв положенное время на позициях, снова расположились в Души. На следующее утро я весьма комфортно и в безоблачном настроении сидел в своей квартире на Эммихплац и пил кофе, когда здоровенный снаряд, предвестник мощного обстрела, разорвался перед моей дверью, выбив окна прямо в комнату. В три прыжка я спустился в погреб, куда уже с удивительной скоростью переместились другие обитатели дома. Так как погреб наполовину выступал над землей и лишь тонкая стенка отделяла его от сада, все сгрудились в узком горлышке короткого тесного туннеля, строительство которого началось несколько дней назад. Жалобно повизгивая, моя овчарка продралась сквозь клубок человеческих тел и, ведомая животным инстинктом, забилась в самый темный угол. Вдалеке регулярно громыхали глухие артиллерийские выстрелы, затем, если досчитать примерно до тридцати, раздавался свистящий вой, сопровождавший подлет тяжелых снарядов, которые с оглушительным грохотом рвались вокруг нашего домишка. Всякий раз по погребу прокатывалась ударная волна, швыряя на черепичную крышу и в окна комья земли и осколки, а в конюшнях тревожно храпели и топтались лошади. К тому же выла собака, а толстый музыкант, едва заслышав вой снаряда, пронзительно вскрикивал, будто ему рвали зуб.

Обстрел наконец закончился, и мы рискнули вылезти на свежий воздух. Опустошенная деревенская улица походила на разворошенный муравейник. Моя квартира выглядела ужасно. У стены погреба земля была во многих местах изрыта, фруктовые деревья повалены, а в воротах издевательски лежал неразорвавшийся снаряд. Крыша превратилась в решето. Половину печной трубы снесло. Рядом, в канцелярии, вездесущие осколки пробили стены и большой платяной шкаф, в клочья изодрав мундиры, висевшие там в ожидании отпуска на родину.

8 февраля участок подвергся мощному обстрелу. Уже ранним утром неразорвавшийся снаряд нашей собственной артиллерии угодил в блиндаж моего правого фланга; к вящей досаде обитателей, он высадил дверь и опрокинул печку. По случаю этого благополучно закончившегося происшествия кто-то нарисовал карикатуру: восемь солдат всем скопом ломятся через дымящую печку в разбитую дверь, а в углу зловеще поблескивает невзорвавшийся снаряд. Позднее, ближе к вечеру, нам раздолбали еще три блиндажа; к счастью, только один человек получил легкое ранение колена, поскольку все, кроме часовых, укрылись в туннелях. На следующий день при фланговом обстреле рядовой моего взвода Хартман был смертельно ранен в бок.

25 февраля нас весьма опечалила смерть, отнявшая прекрасного товарища. Незадолго до смены с дежурства я, сидя в блиндаже, получил донесение, что в соседнем туннеле погиб вольноопределяющийся Карг. Я тотчас поспешил туда и, как бывало часто, обнаружил группу солдат, обступивших неподвижное тело, которое со скрюченными руками лежало на пропитанном кровью снегу, уставясь остекленевшими глазами в темнеющее зимнее небо. Еще одна жертва фланкирующей батареи! Первые выстрелы застали Карга в траншее, и он сразу прыгнул в туннель. Снаряд разорвался высоко на противоположном гребне окопа, причем так неудачно, что большой осколок влетел в, казалось бы, полностью прикрытый вход в туннель. Карг, считавший себя в безопасности, был ранен в затылок; его настигла быстрая, неожиданная смерть.

В эти дни фланкирующая батарея вообще действовала очень активно. Примерно каждый час она производила единственный внезапный залп и била точно по окопам. За шесть дней – с 3 по 8 февраля – эти залпы стоили нам троих убитых, троих тяжело- и четверых легкораненых. Хотя стояла эта батарея всего в полутора километрах от нас на горном склоне против левого фланга, наша артиллерия не могла ее подавить. Мы пытались за счет увеличения высоты и числа поперечин ограничить дальнобойность ее снарядов минимальными участками окопа. Те места, которые хорошо просматривались сверху, маскировали сеном или обрывками ткани. А позиции часовых укрепляли деревянными балками или плитами из железобетона. Однако усиленного перемещения по ходам сообщения было достаточно, чтобы англичане без излишнего расхода боеприпасов кого-нибудь да «уложили».