Служба была тяжелой и утомительной. Жизнь начиналась с наступлением сумерек, когда всему личному составу надлежало стоять в окопах. С десяти вечера до шести утра солдаты каждого отделения спали в очередь по двое, так что всяк мог за ночь насладиться двухчасовым сном, хотя из-за ранней побудки, поисков соломы и других мелких дел эти два часа большей частью превращались в короткие минуты.

Караульную службу несли либо в траншее, либо в одиночных укрытиях, связанных с основной позицией длинными и глубокими ходами сообщения; эти укрытия создавались ради безопасности, но, как выяснилось, в позиционной войне они были как раз опасны, и вскоре от них отказались.

Нескончаемые, изнурительные ночные караулы можно было кое-как выдержать в ясную погоду и даже в мороз, но они становились сущим мучением, когда шел дождь, а он сыпался с неба почти весь январь. Когда влага пропитывала натянутую на голову плащ-палатку, а потом шинель и форму и часами текла по телу, настроение катастрофически падало, и улучшить его не могли даже чавкающие по грязи шаги смены. Рассвет освещал утомленные, перепачканные мелом фигуры с бледными лицами, которые, стуча зубами, валились на гнилую солому в протекавших блиндажах.

Ох уж эти блиндажи! Просто открытые в траншеи, вырубленные в мелу ямы, прикрытые сверху слоем досок и присыпанные землей. После дождя с этой «крыши» в блиндаж еще долго капала вода, немудрено, что черный юмор снабдил их табличками с соответствующими надписями: «Сталактитовая пещера», «Мужская купальня» и проч. Если там устраивались на отдых несколько человек, они поневоле выставляли ноги в траншею, и все мимоходом о них спотыкались. В такой ситуации поспать и днем толком не получалось. К тому же на два часа мы заступали в дневной караул, а кроме того, чистили окоп, ходили за едой, кофе, водой и так далее.

Понятно, непривычная жизнь давалась нам очень тяжело, в особенности оттого, что большинство из нас в прежней жизни знали о настоящем физическом труде только понаслышке. Вдобавок на передовой нас встретили без той радости, на какую мы рассчитывали. Бывалые старики пользовались любой возможностью изрядно нас «помуштровать», и каждое скучное или неожиданное поручение неизбежно доставалось нам, «юным добровольцам». Впрочем, этот прихваченный из казарм на войну обычай, отнюдь не поднимавший нам настроение, исчез после первого совместного боя, когда мы тоже стали считать себя «стариками».

Время, когда роту переводили в резерв, было ненамного лучше. Отдыхали мы в «Фазанарии» или в лесу, в землянках, крытых еловым лапником; пропитанный гнилью пол хотя бы распространял приятное тепло. Иной раз там можно было проснуться в луже дюймовой глубины. До тех пор я знал ревматизм только по названию, но всего через несколько дней пребывания в этой вечной сырости ощущал боль во всех суставах. Во сне мне чудилось, будто в конечностях перекатываются вверх-вниз железные шары. Здесь ночью тоже не спали, а углубляли многочисленные ходы сообщения. Если француз не светил ракетами, то идти приходилось в полной темноте, буквально наступая на пятки идущему впереди, иначе будешь потом до утра блуждать в лабиринте траншей. Впрочем, обрабатывать грунт было легко: мощный меловой пласт, скрытый под тонким слоем глины и перегноя, легко поддавался ударам кирки. Порой кирка выбивала сноп зеленоватых искр – когда сталь натыкалась на вкрапления кристаллов железного колчедана, большие, размером с кулак. Они состояли из множества сплавленных в шар кубиков, сколы которых блестели как золото.

Просветом в невыносимом однообразии было ежевечернее появление полевой кухни на опушке перелеска. Когда с котла снимали крышку, по округе разносился восхитительный аромат гороховой каши с салом или других прекрасных деликатесов. Но и тут обнаруживалась темная сторона – сушеные овощи, каковые разочарованные гурманы язвительно окрестили «проволочными заграждениями» или «потравой полей».