Мы с унтер-офицером, с трудом переводя дух, забежали за могучий бук, как белки, прячущиеся от летящих в них камней. Совершенно машинально, подстегиваемый новыми и новыми разрывами, я бежал за начальником, а он порой оборачивался, сверлил меня диким взглядом и кричал:

– Да что ж такое? Что ж это творится?

Как вдруг в переплетении выступавших из земли корней что-то сверкнуло, и сильный удар по левому бедру свалил меня наземь. Я было решил, что меня стукнуло комом земли, но тепло обильно текущей крови подсказало, что я ранен. Позже выяснилось, что рана поверхностная – удар острого осколка ослабил лежавший в кармане бумажник. Прежде чем рассечь мне мышцу, осколок, как острая бритва, вспорол целых девять слоев плотной кожи.

Я бросил ранец и побежал к траншее, из которой мы вышли. Туда же, будто лучи, со всех сторон стекались раненые из обстреливаемого леса. Ужасные минуты – путь преграждали тяжелораненые и умирающие. Один, по пояс голый, лежал с развороченной спиной на краю траншеи. Другой, у которого с затылка на лоскуте кожи свисал треугольный осколок черепа, все время пронзительно, душераздирающе кричал. Здесь было царство великой боли, и я впервые заглянул через щелочку в глубины ее демонического ада. А разрывы не прекращались.

Я совершенно потерял голову. Бесцеремонно расталкивая всех и вся, в спешке несколько раз упал, но в конце концов выбрался из адской неразберихи на волю. И, как обезумевшая лошадь, помчался по густому подлеску, по тропинкам и полянкам, пока не рухнул без сил в каком-то перелеске у Большой траншеи.

Уже смеркалось, когда меня случайно заметили двое санитаров, осматривавшие окрестность. Они положили меня на носилки и отнесли в крытый бревнами санитарный блиндаж, где я провел ночь, со всех сторон стиснутый другими ранеными. Усталый врач стоял среди стонущих людей, перевязывал раны, делал уколы и спокойным голосом давал указания. Я укрылся шинелью умершего раненого и провалился в сон со странными сновидениями – от начавшейся лихорадки. Один раз ночью я проснулся и увидел, что врач продолжает работать при свете фонаря. Какой-то француз не переставая кричал, и кто-то рядом со мной проворчал:

– Ох уж эти французы. Пока не накричатся всласть, не успокоятся.

Потом я опять заснул.

Когда наутро меня понесли дальше, шальной осколок продырявил парусину носилок между моими коленями.

Вместе с другими ранеными меня погрузили в санитарный фургон; они курсировали между передовой и дивизионным лазаретом. Мы галопом понеслись прочь от находившейся под сильным обстрелом Большой траншеи. Спрятанные под брезентовым верхом, вслепую мчались сквозь опасность, преследовавшую нас своей оглушительной поступью.

Среди нас, задвинутых на носилках в фургон, как буханки хлеба в печь, был солдат, раненный в живот. Рана причиняла ему страшные мучения. Он по очереди просил каждого из нас взять пистолет санитара, висевший под тентом, и положить конец его страданиям. Никто не отвечал. Мне же еще только предстояло познакомиться с ощущением, какое испытывает раненый, для которого каждый дорожный ухаб или колдобина словно удар молотком по тяжелой ране.

Лазарет развернули на лесной поляне. Там длинными полосами расстелили солому, а на соломе поставили шалаши. По множеству раненых было сразу понятно, что идет значительное сражение. При виде генерала медслужбы, который инспектировал лазарет посреди всей этой кровавой суматохи, у меня снова возникло то с трудом поддающееся описанию чувство, какое возникает, когда видишь человека, окруженного стихийными ужасами и сумятицей, но с муравьиным упорством занятого наведением своих порядков.