В последнем томе «Сочинений» Плетнёва замечательны письма Жуковского. Старый холостяк, поэт-романтик, в 58 лет женился на 18-летней немочке с расстроенными нервами и только год наслаждался «семейным счастьем», о котором мечтал всю жизнь. Первая его любовь разыгралась нотами высокой трагедии в красках небесного лиризма, вторая познакомила со своей «земною тяготою» (если «резвенький сам набежит», то «на тихоньких Бог нанесёт»). Вот опыт 8 лет супружества:

«Крест мой не лёгок, иногда тяжёл до упада. Но наука жизни есть признание воли Божией – сперва просто признание, что она выше всего, и что мы здесь для покорности; потом смирение в признании, исключающее всякие толки ума или страждущего сердца, могущие привести к ропоту; потом покой в смирении и целительная доверенность; наконец, сладостное чувство благодарности за науку и живая любовь к Учителю и его строгому учению. Вот четыре класса, которые необходимо должны мы пройти в школе жизни. Я ещё в первом классе. Даст ли Бог время перейти в четвёртый – это в Его воле. А жизни утекло много и утекло в ребяческой беспечности…»

Только муза и дети, дочь и сын, скрашивали для него бремя этого не совсем удавшегося брака (который даже лишил его счастья жить на родине): «Первое воспитание, первые понятия детей принадлежат, как святейшее, не разделимое ни с кем сокровище, отцу и матери. Кому можем мы уступить эту прелесть первого знакомства с первыми проявлениями душевной и мысленной жизни нашего младенца?..»

По-прежнему прохладно; днём температура не поднимается выше +20°.

Иванушка уже отрывает головку от дивана. Олечка всё чаще наряжает его в ползунки. Так быстро растёт! Со 2-го числа будем получать питание с молочной кухни – молочка у Оли не хватает. От «Малютки» начался диатез.

Вчера Лизанька упала с велосипеда. Тут как раз мимо проезжал на большом велосипеде один из её дворовых приятелей – мальчик Андрей. И в падении задел её по лицу грязной педалью. Слава Богу, ущерб небольшой – несколько царапин на лбу и одна под глазиком. Но кричала отчаянно, аж сердце замирало. Я утащил её к Олечке. Едва уняв вопли, вынудили прикладывать намоченный платок к глазику. Лиза повеселела, я стал изображать неумелого доктора, прикладывая другой платочек то к другому глазу, то к ушку, то к носику… Она отмахнулась:

– Носик – шкобы гыхать (дышать)…

Вот её другие перлы: «Я выезаю тюйпан… Гавай чем-нибук займёмся… Ннавится и всё!..»

За столом, внезапно положив ложку и уставясь в стену:

– Бабухка Госьпада не знает… А сама гаваит: Господи!

Мы переглядываемся и вопросительно смотрим на неё.

– Значит, она Госьпада знает! И ум’ёт с Госьпадом, – говорит она, широко раскрыв глазки и покачивая головой в знак удивления.

– А мы-ко гумали, шко она ум’ёт без Госьпада! – рассмеявшись, заканчивает Лиза своё расследование.

И уже перед сном – погасили свет, и в темноте вдвоём слушали Генделя (Лиза – со своим светящимся утюжком). Но Олечка нарушила наше уединение – пришла бить комаров и включила свет. Тут мы разговорились.

– А у экого дяди есь детки? – спросила Лизанька, разглядывая фотографию пианиста на конверте от пластинки.

– Есть, наверное, – бездумно ответил я.

– А у ково неку деток?

Я насторожился, догадываясь, в чём дело, но сказал:

– Не знаю… А у кого нет?

Она зашевелила губками, пробуя то ли выговорить, то ли вспомнить слово; мне почудилось «мо», «ма», но слова она так и не произнесла. Сказала:

– Не помню…

– Так поди, узнай у маминьки.

Это, очевидно, из репертуара их познавательных бесед.

Спрыгнула, умчалась на кухню. Прибежала, победно крича: