– П’овинийся (провинился)?

– Провинился, Лизанька, – соглашаюсь я.

– А я ни во шко не п’овиниась!

Спорит с маминькой – нахмуренно и упрямо:

– А мы с девачкой Накахей (Наташей) убехым!

Маминька строго:

– Я не разрешаю тебе убегать.

– А мы кибя обманем!

– Накажу.

– А девачку Накаху?

– У неё мама есть. Она её накажет.

Лиза задумывается.

– А я не бугу… не бугу обманывать… И Накахе… и девачке Накахиньке скаху: низя…

То ли зовёт, то ли дразнится:

– Атесинька! атесинька!

– Неправильно, Лиза. Надо говорить «отесинька».

– А потиму?

– От слова «о-тец», – объясняю я.

Но у неё готово своё объяснение:

– Раньхэ гаваии «отесинька», а кипей (теперь) гаваят «атесинька». Раньхэ пакамухко окаи (ока ли), а кипей скали (стали) акать…

Моет чашку под краном и похваливает себя:

– Какая удивикельная помохница!

Или:

– Какая смехная искоия!.. (история)

Научилась говорить не «Ванюха», а «Ванюффа», «Ивануффка».

После купания Олечка обычно заворачивает её «индианкою», и она в простынке скачет на диване:

– Киндианка!.. Хочу киндианка!.. т. е. как индианка.

Ехала на велосипеде и вдруг затормозила (уже умеет), спрыгнула, села на корточки («на курточки»):

– Смоки, отесинька! Пуак!

Давно я так весело не смеялся, переспрашивая её. Она поняла, что неладно говорит, но, чтобы посмешить меня, повторяла, улыбаясь сама:

– Пуак!

На детской площадке, куда мы с Лизой вынесли Иванушку, молоденькие мамы стали приставать к Лизаньке, расспрашивали её о братце и игриво просили подарить его им. Лиза сурово отвечала своё знаменитое «нек». Я рассказал об этом Оле.

– Умница Лизанька! – сказала маминька.

Но тут Лизанька, пожав плечиками, сказала, что можно, дескать, и отдать, нам-де Бог ещё кого-нибудь пошлёт.

– Ну, как же, Лизанька? – расстроилась Оля. – Хорошо, если пошлёт… Но Иванушка нам ведь тоже нужен… А кого бы ты хотела?

– Майчика.

– Почему?

– А девочка у нас уже есь.

– Мальчик тоже есть – Иванушка.

– А мы век (ведь) его отдадим?

Мы засмеялись, а Лиза обиделась – губки задрожали, и она, гневно сверкнув глазками, сказала:

– Не бугу вам никага гаваить ничего!

За столом лепят с бабушкой что-то из пластилина. Лиза подаёт ей кусочек и говорит:

– Вок тибе иконка. Пуская (пустая). Ты век Госьпага не знаех, поэтому тибе пуская иконка…

Ездили с нею в библиотеку (а ездим мы туда каждую неделю). Задержались, и Лизе давно пора спать. Идём домой, она не прыгает, не поёт – идёт молча, держась за мой палец. Вдруг начинает всхлипывать. Я останавливаюсь, как ужаленный. Наклоняюсь к ней:

– Что такое? Что случилось, Лизанька?

– Гаубок…

– Что «голубок»?

– Жай (жаль) гаубка…

– Почему жаль? Что с ним? Где он? – заозирался я. – Не вижу…

– Кам… на даоге (на дороге)…

Я бегу назад, думая найти раздавленную птицу, но вижу только подпрыгивающего в траве голубя. Он даже не хромает, это просто птенец.

– Он ушёл – голубок, – говорю я Лизе. – Почему тебе было его жаль?

– Пакамухко он агин… Ему гусьно (грустно)…

Только что прошёл дождь; день был жаркий.

Возили в больницу Иванушку, он прибавил весе на 630 грамм; часто похож на моего брата Славу (даже Оле бросается в глаза), но чаще – на Лизаньку.

В субботу ездил в библиотеку – снова вместе с Лизанькой. Весь персонал очаровывается ею, хотя на любые знаки внимания она отвечает с недоверчивой настороженностью. Но под прикрытием этого очарования я уже как бы по праву беру домой книги из библиотечного святилища – из книгохранения. Мы туда всходим по какой-то «задней лестнице», идущей вдоль стен как будто бездонной бетонной «башни», хотя снаружи в этом удивительном строении (в одном крыле – художественная галерея, в другом – областная библиотека, посередине – оперный театр) не заметно никаких башен. Три или четыре крутых и длинных пролёта в тусклом полумраке – без окон и дверей…