– А-у-у-у! Да чтоб меня… – слышу сквозь такой же тихий хохот.

Продолжая задыхаться от веселья, встаю с кровати и направляюсь к ней.

– Такими темпами, Никс, уже к двадцати одному году на тебе не останется ни одного живого места.

Она лежит на полу в шерстяном бабушкином халате и продолжает справляться с болью, а я никак не могу унять раскатистый смех.

– Тихо! Хватит ржать! – шикает малышка, прижимая палец к губам. – Ты сейчас Мэгги разбудишь.

Мой приступ смеха немного угасает. Я хватаю её за руки и рывком поднимаю вверх.

– А-у-у-у! – вновь стонет она.

– Что такое? Нога? – бросаю взгляд на колено. Кровь уже насквозь пропитала пластырь.

– Нет, ладони! – Никс попеременно дует на раны на обеих руках. – Наверное, на мне уже нет ни одного живого места, – устало выдыхает она, но глаза по-прежнему светятся озорными смешинками.

– Как ты вообще умудряешься быть столь неуклюжей по жизни и одновременно умеешь так грациозно танцевать?

Не могу найти причины, но даже в приглушённом свете ночника мне удаётся заметить, как Никс вмиг бледнеет

– Ты в порядке? – озадачиваюсь и вновь сдерживаю себя от порыва коснуться её лица.

Я всегда так делал и до сих пор не видел и капли неловкости в столь невинном жесте, но сегодня я не на шутку удивлён реакцией своего тела и потому до конца не понимаю, как мне следует теперь себя с ней вести.

– Да, всё нормально, просто нужно раны обработать, – нервно сглатывает Никс.

Что же в моих словах её так сильно испугало? Или это я её пугаю?

Чёрт, как же бесит, что я её «не ощущаю».

– Ладно. Давай, садись, – нарушив несвойственное нам неловкое молчание, я подвигаю её к краю кровати, а сам осматриваю комнату. – Где там твоя мазь?

– На подоконнике. Найдёшь по запаху.

Подхожу к окну, где стоит стеклянная банка с вязкой массой отвратительного болотного цвета, и сразу понимаю, о чём говорит Никс.

– Боже, только не это, – теперь стонать начинаю я, ещё с детства помня пахучий запах бабушкиной целительной мази.

– Да, да, именно она. К выходным мне нужно вернуться на работу. И так пришлось взять отгул на несколько дней, так что выбора у меня нет – надо мазать.

– Выбор есть всегда, Никс. Может, это хороший повод бросить работу в клубе? – вновь начинаю старую балладу, но в этот раз стоит мне только подумать о том, что Никс каждую ночь танцует перед сотнями чужих глаз, виляя своим сочным задом, я ощущаю, как десятки острых иголок вонзаются в грудную клетку.

Я никогда не одобрял её работу в клубе, но сейчас она меня прямо-таки бесит. Даже не сразу замечаю, как от внезапно вспыхнувшей злости чересчур сильно сдавливаю банку в руках.

– Я не хочу, чтобы ты там работала! – твёрдо заявляю я до того, как успеваю обдумать.

Но Никс смотрит на меня совершенно спокойно, и мои слова её нисколько не удивляют, так как слышит их далеко не в первый раз.

– Я тоже много чего не хочу, Остин, но есть такое слово «надо», – ровно отвечает она и тянется к зловонной банке в моих руках.

– Не трогай, я сам! – открываю крышку и еле сдерживаю слёзы от едкой вони.

Вот оно – лучшее лекарство. Не только от ран и ушибов, но и от каменного стояка и ото всех ненужных мыслей.

– Раскрой ладони, – требую я, пытаясь не дышать, и Никс сразу же выполняет.

Медленно, стараясь не причинять лишней боли, я покрываю мазью порезы на её руках, обильно смазывая места, где полностью стёрта кожа.

Сколько раз за долгие годы нашей дружбы я точно так же смазывал её синяки, царапины и другие побои? Не сосчитать! Но почему-то сейчас я чувствую себя будто не в своей тарелке, словно делаю это в первый раз с совершенно другой Николиной, которую совсем не знаю.