Мужчина на цветном снимке отличался ярко выраженным осознанием своего достоинства – просто убеждал с фотографии своей значимостью. Про таких в народе обычно говорили: «Начальник»! Рост – не богатырский, но выше среднего, выглядел стройным, подтянутым. Бросалось в глаза крепкое – прочное – телосложение. Впечатление производил среднего во всём, правда, в хорошем значении этого слова: не рыхлым, не пастозным – нормальным.

Массивный комод в детстве мне казался о-о-очень высоким, и от пола мне, маленькой, эту фотографию не было видно. Но, подставив стул, создавала себе условия разглядывать её столько, сколько душе угодно. Оставаясь одна, я так и делала: подолгу изучала его лицо. И детский разум подсказывал мне: командир.

Однако, задерживаясь на снимке взглядом, я уделяла больше внимания георгинам, чем облику этого строгого на вид человека, воспринимая портрет как отдалённую – на фоне остальных, в плане всех моих связей и предпочтений, – примету бабушкиного быта. Сплелось для меня воедино манящее цветочное царство, всегда умевшее заворожить, и серьёзное лицо мужчины, уверенного в себе, не знающего ни обид, ни поражений в своей жизни. Вот такая печать осталась на нём в моём детском представлении: живёт в рамке человек, всё у него хорошо, георгины рассыпаны вокруг по пояс, и это – мой дедушка. Но таким же моим мог быть и собор на вышивке – лишь благодаря игре с образом, без всякого прикосновения.

В двенадцать лет, поехав в Усолье к своему дяде Володе, я странным образом попала в гости к этому дедушке. Я тогда не знала, что свидание наше будет единственным, и чем больше лет отдалит меня от него, тем невероятнее окажется всё, что я пережила тогда. Каждая деталь развернулась своей декоративной стороной, остро дав мне почувствовать роль посторонней в этом доме-музее. Ещё один мифологический штрих: роскошь и сказочные декорации встречи, при этом вселенски преувеличенное отчуждение, тоже мифологическое, если прислушаться к себе.

Ах, мой дядя Володя – неисправимый романтик шестидесятых… Он всеми силами изобретал возможность свидания: раздобыл адрес, узнал маршрут автобуса, идущего в дачную зону на Ангаре.

– Как ты его разыскал?! – изумлялась я, ни разу не слышавшая раньше подробностей о родном дедушке. Память снова услужливо высветила мне цветную «открытку» на бабушкином комоде, но только и всего.

– Да уж поверь – не иголка он в стогу сена. Дед твой большой начальник здесь, в Усолье.

Володя грезил картиной внезапного визита, который осчастливит сразу двоих, заодно и его, совсем не постороннего в моей судьбе. И, конечно же, с жаром убеждал меня в необходимости отправиться «в поисках радости». И убедил. Так, при его участии, состоялось наше «узнавание». Только мой дядя не учёл пушкинского предостережения о женской злобе и мужской бесхребетности, идеально подходящих друг другу в отдельных парах. А может, всё это «рюшечки» – и на деле ситуация проступила гораздо примитивнее: безразличный к сюрпризам человек не ждал ничего подобного и пережил некоторый дискомфорт. И что ему ответственность за «семь поколений», когда такая блажь вокруг и лето – в цветущей садовой фееричности – буквально требуют послеобеденного сна? Похоже, и возраст ему мудрости не прибавил. Так и остался он в скорлупе самодовольного существования в границах, очерченных своим разросшимся «эго» при растущем для него изобилии.

И всё-таки был там – и не один – пушкинский штрих, поразивший меня до крайнего изумления: его жена была похожа… на Бабу-ягу. Я представила мысленно в этой светской обстановке внешность своей бабушки Маши: её мягкие черты лица, улыбающиеся синие глаза, неизменно гладкую кожу всегда молодых её щёк – и осталась довольна вариацией. Её желание дружить, которое открывалось при первом же взгляде на неё («Арсентьевна», «тётя Маша»), выгодно отличало от соперницы в столь роскошном интерьере. Контрасты – невероятные. Конечно, у моей бабушки был дерзкий нрав, и проявлялся он моментально – стоило нарушить границу возможного для неё: обид она прощать не умела, но… не обижайте! Не нарушайте её границ. К тому же набор «шумных» качеств никак не отменял её сострадания в детских вопросах. Здесь же, однако, при всей гладкости и лоске антуража, всё произошло самым бесцветным образом. Мне бы пожалеть себя, но я не умела этого делать. Бабуягу внутренне я, конечно, мужественно проигнорировала, и всё же с первой минуты встречи с этим человеком в душе вспыхнула оглушительная ясность: они очень похожи – своей отчуждённостью по отношению ко мне. Различие было лишь в том, что её откровенный холод дедушка смягчил светской любезностью – впрочем, весьма отстранённой, потому как не осталось в памяти тепла. Потревоженные вторжением незваных гостей «из-за забора», эти люди ограничились формальным приветствием. Как только это мне открылось, я с острой, до болезненности, нежностью подумала о маме и бабушке – мне стало их бесконечно жаль. Как хорошо, что в ту минуту, когда всё стало прозрачно-понятным в этой сближающей их бесчувственности, я даже не подозревала, что у меня есть естественное право быть его