Мы пошли в сторону парка. Молчали, пока он не сказал так тихо:

– Летти… ты же знаешь, что ты мне нравишься…

Я ужасно смутилась.

– Да, – я хотела было сказать, что он мне тоже, но почему-то не смогла.

Он помолчал.

– А ты как ко мне относишься?

Теперь молчала я. Нормально? Хорошо? Как? Я не знала.

Мы сели на скамейку. Я рассматривала подснежники.

Вдруг он нагнулся и поцеловал меня в губы.

Я растерялась и позволила ему делать это. Сначала он просто целовал, а потом попробовал раскрыть мне рот. Ну я видела в фильмах, конечно, что так целуются, поэтому сперва не сопротивлялась. Но потом мне стало противно, и я оттолкнула его.

– Что не так? – Спросил он, – скажи, я должен знать.

– Думаю, – ответила тогда я, – думаю, я ещё не готова к этому.

А сейчас стоит мне представить, как я целуюсь с Маратом, как на меня накатывает волна желания. Хочется прижаться к его ногам. Чтобы он поласкал меня там… и теперь даже самой хочется… я не могу этого сказать даже в мыслях, но, вобщем того, что он заставил меня сделать. Ртом. Я же видела, как ему понравилось, хотя потом он почему-то разозлился.

Господи, я не верю, что могу даже думать о таких вещах! Что бы сказал папа, если бы узнал обо всём этом? Не хочется даже представлять. Но он уже не узнает.

– Виола, – говорил он, – иди ко мне.

Я уже знала, что будет. Он наказывал меня с двенадцати лет.

Я подходила, папа ставил меня между ног, держал за бёдра и говорил:

– Ты же знаешь, зачем я это делаю?

– Конечно, – кивала я.

– Потому что люблю тебя, – говорил папа, гладя по спине, – я хочу, чтобы ты выросла хорошей девушкой, а не какой-нибудь шаболдой.

Он ставил меня на колени, наклонив над своим бедром и придерживая рукой за грудь. Мне было неприятно ощущать его прикосновение к груди, и я ругала себя за дурацкие мысли – ведь это мой папа, а не кто-нибудь чужой.

Он начинал шлёпать меня рукой по попе. Не так сильно, конечно, как это делал Марат, но ощутимо.

Потом папа поднимал меня, сажал к себе на колени и гладил. По спине, плечам и груди. И по бёдрам. Целовал в шею. Вобщем, утешал.

Мне было приятно, я ощущала его заботу, но почему-то всегда стеснялась этого. Какое-то странное чувство возникало – хотелось спрятаться куда-нибудь. И когда он меня отпускал со словами:

– Помни, я тебя люблю, – я и пряталась в своей комнате.

Папа наказывал меня не за какие-то проступки, а для профилактики, как он говорил. Это происходило почти каждый день, а в те дни, когда этого не было, мне хотелось попросить его сделать это, потому что я боялась стать плохой и не оправдать его ожидания.

Если же я действительно совершала какое-то нарушение, папа наказывал меня по-другому.

Или так же шлёпал, но заставляя раздеться догола. Мне было ужасно стыдно, особенно когда он утешал меня потом. Поэтому я радовалась, когда он выбирал другие наказания – просто бил ремнём или ставил перед собой на колени на час, пока сам смотрел телевизор.

Я вспомнила слова Марата о наказании и заботе. Тут он не прав. Мой папа действительно заботился обо мне. Где тут ненависть? Может быть, сам Марат и ненавидит меня, хотя и не знаю, за что. Но папа точно меня любил и делал это для моего блага.

А вот Марат хочет просто причинить мне боль и унизить. Я не понимаю, почему. И он такое несёт, что становится ясно – он сумасшедший. И мне страшно. Что ему от меня нужно – я не знаю, поэтому в любой момент могу совершить ошибку и он меня убьёт.

Я сразу поняла, что он – садист. Но сейчас я взглянула на это по-другому. Он причиняет мне боль не потому что ему это просто нравится. Скорее, он боится боли. А когда боится, стремиться защититься агрессией. Вот.