Волк пошатнулся и выпустил собаку. Она, как я понял, также была серьезно ранена, истекала кровью и вряд ли могла продолжать бой. Но и волк сильно ослаб. Я продолжал бить его. Он истекал кровью, но все еще держался и демонстрировал готовность продолжать бой. Я непрестанно наносил по нему удары куда попало – по лапам, по спине, по бокам, по шее, по голове, по морде, по челюстям. Волк, озлобленно огрызаясь, принимал каждый удар, бросался к палке, стараясь схватить и перегрызть ее. Но даже его клыки были беспомощны против высохшего кизилового дерева. Палку он мог только слегка царапать, и я легко вытаскивал ее каждый раз из его пасти. Он хотел бы еще броситься на меня, чтобы распороть мне живот, но ему мешали собаки, которые после каждого удара палки возобновляли свое нападение.

Волк слабел, но все еще не давал ни мне, ни собакам атаковать его сзади, продолжая удерживать свою исходную позицию, как бы упираясь спиной в холм. После моих очередных ударов у него сломалась еще одна лапа – теперь он держался только, можно сказать, на двух – и ему все труднее становилось защищаться. Мне было неприятно, даже отвратительно продолжать эту схватку, делавшую мне и собакам мало чести. Я все время думал о том, что, может, мне лучше оставить волка, взять собак и вернуться обратно в стадо. Но были ранены три собаки и разорван мой сапог, после этого вернуться к стаду и, признаться, что мы, то есть я и четыре собаки, не смогли одолеть одного волка, казалось постыдным и унизительным. Поэтому я не видел другого выхода, кроме того, как покончить с волком, и вернуться только после этого. Я начал бить волка еще сильнее и ничего уже не видел, кроме его изуродованного тела, слышал только хруст его костей, рычание и визжание. Когда я остановился, увидел волка уже лежащим на земле; шкура его была вся разорвана, голова, лапы и все тело потеряли свою первоначальную форму, и он весь был в крови. Собаки пытались разобраться с ним окончательно, но, когда он из последних сил раскрывал пасть, они отскакивали, а потом, видя, что он не может встать, опять бросались на него: окровавленного и покалеченного.

Мне было невыносимо смотреть, как они терзали и разрывали тело обессиленного волка. Теперь я бил его только по голове, по-прежнему под моей палкой трескались и хрустели его кости. Из пасти волка пошла смешанная с кровью пена. Теперь он не мог поднять головы и оказать хоть какое-то сопротивление собакам, которые, воодушевляясь этим еще больше, уже без страха раздирали его тело. Я увидел, что у волка распорот живот и видны кишки, а собаки, вцепившись в них, с остервенением рычали. Я бросился к собакам, отгоняя их от останков волка, поскольку не мог смотреть на эту жуткую сцену. Потом, отбросив окровавленную палку, начал думать о том, что же унести мне с этого поля боя, а что оставить?

Только теперь, подойдя к раненым собакам поближе, я заметил, что одна из них уже издохла. А вторая была тяжело ранена и хоть больше не истекала кровью, было понятно, что она потеряла ее много и сильно ослабла. Я мог унести или труп волка, или же павшей собаки. За волка, как мне говорили, заплатили бы двадцать пять рублей, а за собаку ничего. Я и сам тоже мог бы убитым, если бы он изловчился поточнее напасть на меня, решил бы вначале расправиться со мной, а не с собаками. Если бы я умер здесь, как эта собака, то никто из моих близких родственников не получил бы за меня ни гроша. Меня, оплакав, похоронили бы. Но если бы волк повредил одну из овец, за нее я должен был бы заплатить самое малое пятьдесят рублей или же отдать взамен свою. Меньше всего ценилась наша жизнь – моя и собак, служащих людям. Я, сняв ремень, обернул его вокруг трупа погибшей собаки, затянул его под передними лапами и потащил ее к стаду.