– Отставить! – услышал он строгий голос сержанта. – На верхних полках лежать нельзя – можно сидеть на нижних!

– Это почему? – вытаращив глаза, спросил сержанта один из призывников, опередив своим вопросом Сережу.

– Был подъем, а после него на кроватях лежать нельзя – такой в армии порядок, – нарочито громко, чтобы услышали все, ответил сержант, явно ожидавший такого вопроса.

– Но мы ещё не в армии! – возразили ему сразу несколько человек, явно озадаченные такой неожиданностью.

– Ошибаетесь, уже в ней – родимой, – с улыбкой ответил сержант довольный, что вызвал у парней первое недоумение и, вероятно, вспомнил, как то же самое произошло с ним год назад.

Слова сержанта прозвучали для призывников как приговор и дали понять, что гражданская жизнь для них закончилась прямо здесь и сейчас. Мечта Сережи полежать с книгой на верхней полке рухнула, и пришло сожаление, что он уже не может делать то, что захочет, а обязан подчиняться приказам. Всю дорогу вместо Джека Лондона ему приходилось читать устав воинской службы; в общем, началась совсем другая жизнь и нужна была сила ее принять и все пройти.

***

Забайкалье встретило Сергея Шмелева сурово: стояла поздняя осень, было очень холодно и мрачно. Сложное душевное состояние усугубляли жесткие команды, которые следовало немедленно выполнять. Баня, переодевание в военную форму, столовая, казарма и армейская кровать – в такой последовательности Шмелев продолжал свое знакомство с совершенно новой для себя жизнью. Первое письмо домой было не радостным, а скорее грустным. Преодолевать тяготы и лишения ему уже совершенно не хотелось, а хотелось скорее отслужить и вернуться домой. Но быстрее не получилось – два года пришлось отпахать.

Каждый день было одно и то же: команда «Подъем», одевание на скорость, одно очко на четверых, бегом по лестнице, бег строем по круговой дорожке; темно, холодно и тоскливо. Шмелев искал поддержки от силы, которая бы его вдохновила. И эта сила к нему пришла – он нашел ее в сравнивании себя с другими. Его постоянно раздражал один удмурт, который чему-то всегда улыбался, при этом из его носа всегда плыла большая зеленая сопля. Шмелеву было ужасно неприятно видеть эту соплю, и он черпал силы в мыслях: «Этот „сопля“ может, а я что, хуже него?»; осознавать такое было совершенно невыносимо – он «включал форсаж» и снова овладевал собой.

После утренней зарядки нужно было очень быстро заправить постель, умыться и встать на утренний осмотр, который в первые недели был смехом и бедой одновременно. Ты должен быть в полном порядке: аккуратно подстриженным и побритым, с подшитым свежим белым подворотничком, в поглаженной форме и до блеска начищенных сапогах – в общем, ты должен был выглядеть как огурчик. Такое не всегда получалось, а вернее сказать, в первое время не получалось вообще. Особенно плохо дело обстояло с подшивом свежего подворотничка – на него всегда не хватало времени и сноровки, и получалось подшивать его то криво, то косо.

– Почему не подшит? – спросил Шмелева сержант.

– Не успел, товарищ сержант, – ответил ему Шмелев, понимая, что такой ответ командира совершенно не устраивает.

– У тебя есть целых восемь часов сна, – произнес командир стандартное в таких случаях возражение, – за это время можно подшить целую сотню подворотничков – сегодня вместо личного времени с тряпкой на полы.

– Есть! – коротко, уже вполне по-военному, ответил сержанту Шмелев; другого ответа в уставе воинской службы в таких случаях не существует.

Если ты решишь обмануть, сказав, что подворотничок свежий, то это может обойтись тебе очень дорого – лучше об этом даже не думать. Сержант служит второй год, и все уловки молодых солдат видит еще в момент зарождения у них мысли (вчерашний подворотничок от свежего отличается очень сильно). Состояние твоих сапог – совершенно особая тема – они должны быть даже чище твоего белоснежного подворотничка. Командира совершенно не волнует, что на улице грязь, что ты только что вернулся с зарядки, и у тебя нет даже минуты, чтобы подойти к тумбе для чистки сапог.