– Посмотрите в вещмешке, – Женя снегом очищал ладони от крови, – у солдат должны быть сухари.

Притянув мешок, удивился его тяжести – золото в нём, что ли? Подумал и осёкся. Развязав тесёмки, присвистнул: – Хорошие сухари, дорогие!

– Что?

– На кой чёрт вы взяли этот мешок?!

– Я думал, в нём спички. И как сейчас быть?

– Уходить надо! Что вы делаете?

– Распрягаю.

– Зачем? – подойдя к дрожащим лошадям, погладил по морде одну, потрепал по загривку другую, – они еле на ногах стоят. Загоним. Оставьте бедных животных в покое, они-то уж точно ни в чём не виноваты.

– Как же мы к своим доберёмся?

– Да никак. Нет у нас, Женя, своих. С этим грузом нам теперь все чужие. Вот и будем, по вашей милости, болтаться, как «Летучий Голландец» без порта приписки – ни оставить, ни спрятать, ни до пункта назначения донести.

– И куда мы теперь?

– В Красноярск.

Глава шестая

                                           11

Он давно отвык вскрывать почту сам. В большинстве случаев с этим примитивным делом феноменально справлялась Юленька: поддевала конверт длинным ярко-красным ногтем – вжик, и готово! «Правительственную» вскрывал декоративным книжным ножом, с удовольствием вслушиваясь в хрустящий звук вспарываемой бумаги. Разрывая этот, испытал лёгкое раздражение: рваными зигзагами недонадорванная узкая полоска болталась сбоку конверта. Несколько раз прочитал абсурд, написанный бесцеремонно, с вызовом. Да это шутка! Но кто? Зачем-то поднёс письмо к носу – никакого запаха. Ни штемпелей, ни почтовых отметок. Щурясь близорукими глазами, посмотрел на свет. Ничего. Пустышка. Не стоит обращать внимания. Выпишусь, найду шутника, вместе посмеёмся! Как ни хорохорился, нехорошее предчувствие поселилось внутри, молоточком, словно архаичный телеграфист, отстукивая в висках: верни не принадлежащее тебе, верни не принадлежащее тебе, верни… Умиротворение (результат неспешных рассуждений с самим собой) улетучилось, уступив место нарастающему беспокойству.

Подумать только, пролежало в кармане три дня, я о нём ничего не знал, и всё было хорошо. Ведь оно существовало, а я был спокоен, потому что не знал. А если бы не прочитал? Не вспомни Наташка о другом письме, я бы это не достал! Отчего я задёргался и разволновался? Бумажка никчёмная! Выбросить, и дело с концом! Но что вернуть-то? И кому?!

                                            * * *

Если бы кто-нибудь в далёких семидесятых предсказал Лёньке Нестерову предначертанное ему священнослужительство, он бы оскорбился, несказанно удивившись. Студент Дальневосточного университета, комсомолец, без пяти минут дипломированный физик, променяет науку на мракобесие, став служителем культа, распространяющим опиум для народа? Ни за что и никогда. Но кто и когда спрашивал человека о его намерениях. Нет, здесь, на грешной планете – понятно. Иногда спросят, реже выслушают, для приличия изобразив вид заинтересованно-вникающих. И советы дадут. А как без них. На то и страна Советов. Но ТАМ… Как говорится – хочешь рассмешить Бога, расскажи ему свои планы. По всей видимости, ТАМ на Нестерова были свои виды, в конце семидесятых с его планами не совпадающие. Но пути Господни неисповедимы. По ним-то, в конечном итоге, и пришёл недоучившийся физик к религии. Точнее, к вере. Как впоследствии сам не раз говорил: религия – ещё не есть вера, а вера – не всегда религия.


Обычно из Владивостока в Хабаровск Лёнька ездил плацкартой: купейный вагон для студента расточительная роскошь. Поездки эти терпеть не мог. Тесно. С верхних полок в узкий проход свисают босые ноги; недосушенное, пахнущее плесенью бельё; шелест разговоров, свистящий храп и грохот тамбурных дверей; запах холодной курицы, дешёвого чая и вагонного сортира; вечно раздражённая проводница. Всё это – плацкартный вагон: цыганский табор, вобравший в себя «все национальности» необъятной родины. Когда получалось сэкономить, Лёнька предпочитал добавить рубль двадцать к плацкарте, обеспечив себе человеческие условия в вагоне «первого класса», нежели к добавке сомнительного вкуса обеда в университетской столовой.