В состоянии полусна Успенский «спал и в то же время не спал», и первое впечатление от этого было – изумление и чувство огромной радости. Но это же состояние вызывало странное чувство страха и тревоги, что он потеряется. Состояние полусна одновременно привлекало и пугало его, обещая как огромные возможности, так и огромные опасности. Тем не менее, Успенский был убежден, что без состояния полусна изучение сновидений невозможно. Теперь у него был «ключ к миру снов», и как в юности при столкновении с физикой, так и теперь это прозрение превратило то, что было «неясным и непонятным», в «понятное и видимое»[39].
Первые тревоги Успенского со временем уступили ясному пониманию того, как образуется большинство снов. Читателей, знакомых с его книгой «Поиски чудесного», выводы Успенского могут разочаровать. Успенский отрицал идею, что наши повседневные сны что-то рассказывают о нашем истинном «Я», о предназначении, и что они вообще несут какое-то послание. Он говорит, что они бессмысленны, «совершенно случайны, совершенно хаотичны, ни с чем не связаны»[40]. Скорее, утверждает он, большинство снов является продуктом нашего физического или психологического состояния. С детства ему регулярно снился сон о том, как он тонет в болоте. Сколько бы он ни пытался выбраться, во сне он неизбежно погружался в глубокую, кажущуюся бездонной грязь. Хотя годами он чувствовал, что в этом сне ему открывается что-то важное, в состоянии полусна Успенский обнаружил, что на самом деле болото отражало то, что его ноги запутались в одеяле. Повторяющийся сон о слепоте, как оказалось, вызывали попытки открыть глаза во сне. Рука, зажатая коленом, порождала сон, в котором ее кусала собака. Повторяющийся сон, в котором он становился калекой, был результатом того, что у него затекали мышцы ног.
Если отношение Успенского к снам нас разочаровывает, полезно вспомнить, на каком именно этапе своей карьеры он начал их изучать. По его собственным рассказам, в 1905 году Успенский еще не познакомился с теософией. Он говорит о времени, когда держался в искусственных «научных» рамках и, испугавшись какого-то опыта – какого именно, неясно – «бежал в голую и бесплодную пустыню „материализма“»[41]. Успенский, начавший исследование снов, жил, судя по всему, в «иссохшем и стерилизованном мире, с бесконечным множеством табу», наложенных на его мысли. Однако обнаружение теософической и оккультной литературы «разрушило стены» вокруг и открыло ему мир новых возможностей.
Что бы мы ни думали об отношении Успенского к снам, рассказ о том, как он их смотрел, крайне интересен. «Я засыпаю», – пишет он:
Перед моим взором возникают и исчезают золотые точки, искры и звездочки. Эти искры и звездочки постепенно погружаются в золотую сеть с диагональными ячейками, которые медленно движутся в соответствии с ударами моего сердца. Я слышу их совершенно отчетливо. В следующее мгновение золотая сеть превращается в ряды медных шлемов римских солдат, которые маршируют внизу. Я слышу их мерную поступь и слежу из окна высокого дома в Галате, в Константинополе, как они шагают по узкой улице, один конец которой упирается в старую дверь и Золотой Рог[42].
Успенскому было важно классифицировать сны, и он относит этот сон к первой категории: сны, которые зависят от случайных ассоциаций[43]. Он любил ощущение полета во сне, и его описания появляются в его произведениях. Наутро после ночи с Танечкой Иван Осокин прогуливается у озера и восклицает: «Как безумно все хорошо!» Глубокое откровение вызывает у него желание пролететь над озером, «как я летаю во сне». А в более позднем рассказе «Разговоры с дьяволом» Успенский описывает состояние полусна, в котором его персонаж летит над экзотическим пейзажем, полном странных храмов и каменных пагод. Интересно, что в рассказе также говорится о трудностях, которые испытывал Успенский, когда не входил в состояние полусна: «Когда уснуть невозможно, человека захватывает чувство разрушения, и его нормальное „Я“ превращается в усталое, капризное, раздражительное и апатичное существо»