Он эйфорически улыбается и, влюбленно заглянув в стариковские глаза, протягивает ему трубку.

– А где же я нахожусь? И кто вы такой, дедушка?

– Да неуж-то не узнал? – старик отвечает уже и голосом другим и акцента восточного нет. – Вот чудак-человек! А разговор о заимке помнишь?

Адам задумывается, потом пожимает плечами и улыбается. – Нет. Не помню.

Старик опять протягиваеет ему трубку.

И еще раз в адамовой голове проясняется, и память в полном объеме возвращается к нему. В мгновение вся жизнь проносится перед ним и, выпукло, последние события с кошмаром на заимке. Он стонет как от зубной боли и валится на топчан. – Я видел ее! – кричит он. – Я видел…

Старик с неожиданной резвостью вскакивает на ноги и прерывет его. – Не говори имя! Нельзя! Табу, дурной твой башка! Бери трубка! Кури еще!..

Он вставляет трубку между клацающих зубов Адама и заставляет затянуться, глубоко и несколько раз.

И тут новая и совершенно хрустальная ясность нисходит на Адама. Вся прежняя жизнь сцепляется с недавним кошмаром в естественную и непугающую связь и та, имя которой табу, становится не страшной, но влекуще-загадочной.

Тело его легко, как пушинка, и окажись он сейчас на воде, то и пошел бы по ней «яко по суху».

Он опять садится, всматривается в старика, стоящего над ним, и сквозь монгольское лицо видит другое – поминутно проступающее под первым.

– Да, дедушка, я узнал тебя. Мы говорили с вами на остановке.

– Вот и хорошо.

Старик опять устраивается на топчане.

– А зачем ты, дедушка, направил меня в распадок?

– Она приказала.

– Почему?

– Ты много раз близко ходил. Думал о деревьях, плодах, травах. Тосковал по ним. Хотел их. Жить хотел среди них, как другие хотят жить с женщинами. Ей такой и нужен.

Адам краснеет.

– Зачем я ей?

– На свете мал-мало баланс поправить. Или нарушить. Смотря каким глазом взглянуть.

– Баланс чего?

Старик очерчивает в воздухе круг. – Всего.

Адам смотрит в потолок и ежится. – А сама она этот баланс поправить не может?

Старик качает головой. – Никак не может. Пятьсот лет ее тут не было. И теперя поздно. Нужен посредник. Человек. В деревне еще, мал-мало, куда ни шло. А в городе никак нет. Железа много. Железо силу забирай. Никак она не может. А я уже устарел совсем – никудышный слуга. И Лилит пропала.

– Какая Лилит?

Старик продолжает без видимой связи. – Ты будешь отцом сайманов. Лилит ищи среди мертвых.

Старик откидывает полог и они выходят наружу.

Под звездным небом густо синеет притихший лес, под плетнем спят козы и сталью отливает гладь реки.

Он протягивает Адаму сверкающее перо, похожее на птичье.

– Теперь ты сайман. Иди, сайман, в город и найди Лилит!

Странно горят уши.

Войдя в квартиру, он откидывает длинные волосы, и смотрит в зеркало. Уши удлинились, а их острые концы обросли щетиной.

Он щупает их. Ухмыляется. – Я – сайман. Отец сайманов.

Звонит телефон. Адам снимает трубку.

Звонит его новая пассия Олечка Томилина, «снятая» дней десять назад в кабаке и из-за женского нездоровья не показывавшаяся уже дней пять.

– Адам, – говорит Олечка, немного растягивая слова. – Приве-ет! Ты как?

– Ты как, Томилина?

– Я – в порядке. Ты куда запропастился?

– Общался с природой.

– И толк вышел?

– Еще какой! Ты не поверишь.

– А со мной пообщаться не хочешь?

– Спрашиваешь.

– Я, собственно, звоню из автомата у твоего дома. Пробегала тут мимо…

– Что ж не заходишь?

– Ну-у. Кто его знает. Вдруг попаду в глупое положение.

– А именно?

– Я почти неделю у тебя не была. Может ты еще раз в кабачок сходил.

– Ах, вон ты о чем. Нет – в кабак я больше не ходил.

…Повисев немного на Адаме, Олечка – еще та красотка, с огромными глазами анимэ и кроличьими зубами, придающими ее улыбке англо-саксонский шарм – с сумкой через плечо, исчезает в ванной. Оттуда она выходит в длинной рубахе на голое тело. В зале бросает сумку и вещи на кресло.