до трусиков. Что гнать то вверх, то вниз
по лестнице фантазии без лифта —
мальчишество, простился б я со Свифтом:
какие путешествия без виз…
2
Но память не смещает бытия,
от нас его отчеркивает просто —
перетекает жизнь от «мы» до «я»,
лишь подрастешь – тогда и будет остров,
где каждый – что там Крузо! – Гулливер,
и, великаном встречен, лилипутом,
свой путь уже влачит не по минутам,
а по векам… Когда ж СССР
3
в руинах снова внешне и внутри
и жаждет обновления как будто,
поверится: всплывут осокори
очередной невнятицей распутной,
отчаянной, апрельской, шухарной,
зачатием нахлынувшей в скворечнях.
Увы, надежды… гон промчится вешний,
нам вновь принять с холодной головой:
4
природой не спастись – не те пути,
без лепестков ромашка – желтый кукиш…
Бег по кругам хорош до 30,
затем, естественно, той скорости не купишь,
в загранку нам совсем не до езды —
так… с рюкзачком хоть загород хотя бы.
И если Свифту грезились масштабы —
твои по жизни спутаны ходы.
5
Но как же так! Ведь помню этот свет,
бездонный, синий, идущий навстречу
в четырнадцать, когда спознался шкет
с познаньем, взросшим с выспренною речью
поэзии. В глуши больничных стен,
где чья-то кровь вживалась помаленьку,
цеплялся, как ступенька за ступеньку,
за чьи-то строки, что пошли на крен,
6
чтоб подтолкнуть свои… Как будто дан
намек судьбы распластанному телу,
в ком, вроде, отошла на задний план
вся проза быта. Ритмом неумелым
тогда впервые дух обволокло
(божественным, надуманным – кто знает?),
иначе высветились улицы, трамваи
гремели сквозь больничное окно
7
призывно. Мир как будто бы привстал
с микстуры книжной Гофмана, Гюго ли,
где лилипуту мне вдруг пьедестал
пригрезился, не видимый дотоле.
Там в дымке размывался зыбкий шрифт,
раскинувшийся над равниной русской,
далекой от Лапуту и Блефуску,
куда не попаду… Но смог же Свифт
8
в фантазии хотя бы! Я – не раб?
Что светит мне в прокуренном вагоне —
сржавевший трафарет Париж-жираП?
Тут дело не в ОВИРе, а в резоне.
Гармонии нигде – хотя бы тон
созвучный календарному порядку:
весна, к полету чешутся лопатки…
Вот в этом Гулливер не искушен,
9
он, помню, по общественному, по
скорее Просвещенческому кругу,
где не слетали царства на пропой,
не ввязывались в войны за подругу.
Когда смятенья обостренных чувств
не вынести – поедет крыша сразу,
там автор и герой его за разум
цеплялись, лишь слетала с робких уст
10
ирония – отмазка от страстей
(переверни на свет – все те же страсти!).
Но что России до таких затей:
в ее глуши пахнуло было счастьем,
как вновь пошли властители в разбой,
спивался доморощенный философ,
сбивая вечность проклятых вопросов
в «особый путь»… С подобной чепухой
11
со Свифтом не пройдет, бродяга Свифт
от милицейской слежки ускользает,
как воровской в четыре пальца свист
разгульного березового мая,
текучего и цельного, как ртуть,
эпохе неподвластного и моде.
Но он о нравах лишь – ни о погоде,
куда мне время подошло свернуть.
12
У нас весна забылась до того,
что просто перестала быть весною,
а уж утрами… Если б на арго,
но лучше промолчу или прикроюсь
приличным выраженьем «снег с дождем»,
как говорят по радио кастраты.
Не англичане ж в этом не виноваты,
да и ирландцы тоже не при чем,
13
они стерпелись: хмарь сбивает раж…
Но созерцатель наш зонта с собою
не взял: тут не забывчивость – пейзаж
ни автору не в жилу, ни герою —
раскрашенный декор… Где Русь плыла
в ура-патриотическом плюмаже
столетий войн все в том же пейзаже,
в ком совмещались пытки и дела
14
заплечные и пахотные, где
хотя б лесам не сдаться этим ритмам,
сходя за горизонт гряда к гряде,
наш свифтовский герой пристал к гуигнгнмам.
Не как у нас – там жизнь текла всерьез
не по капризам матушки-природы,