На старые листы дневника, словно первые несмелые капли дождя, упали слёзы молодой графини. Впитываясь в бумагу и расползаясь по ней, они цепляли края букв и превращали с усердием выведенные почти каллиграфическом почерком вензеля и завитки в грязно-синие лужицы. Графиня попыталась стереть слёзы платком, но от этого сделалось еще хуже. Платок только размазал одну из строчек, а сам из кипельно белого превратился в грязно фиолетовый. «Неряха! Неряха! – корила себя графиня, – граф бы мне этого явно не простил…». Она просушила лист над пламенем свечи и отложила в сторону, подумав о том, что при первом же удобном случае, обязательно постарается исправить свою оплошность.

Узнав о моём горе и непотребном состоянии, проделав немалое расстояние, в один из вечеров прибыл Плахов. Братец Плахов! Как же я был рад ему! Хоть бы и одна, но родная душа, с кем можно было и выпить и откровенность в разговорах позволить. Пил я в тот вечер невероятно много и всё время вспоминал Анну. Вспоминал наши первые с ней робкие свидания, подготовку к свадьбе, поездку Плахова за свадебным кольцом… Сколько раз извинялся я пред ним, что подверг его тогда опасности, не счесть. И всякий раз, успокаивая меня, он мрачнел и наливал, и пил, не пьянея, а может, мне это всего лишь казалось. Наверняка показался мне и его настойчивый интерес к этому кольцу и то, как он, держа меня за отвороты сюртука тряс изо всех сил и Христом богом просил отдать его. Всё как в тумане.

Пришел я в себя под утро. Я лежал на холмике свежей земли в обнимку с лопатой рядом с разрытой могилой и вскрытым гробом Анны…»

По ночному небу полоснула молния, раздался сухой раскат грома. Порывистые струи ливня розгами полоснули по окну спальни. Графиня выронила листы и вскочила с кресла. Глядя в окно и пятясь спиной в темноту комнаты, она нащупала стену и вжалась в неё всем телом. Холодок пробежал по её телу, от шеи до поясницы, а сердце барабанной дробью заколотилось в висках. Сколько себя помнила – она всегда боялась грозы. До судорог. До дрожи. В детстве, доведись находиться рядом кому-то из взрослых, она, цепенея, впивалась ему в руку, оставляя синяки от своих маленьких пальчиков и не выпускала до тех пор, пока гроза не проходила. Вот и сейчас ей захотелось стать маленькой, беззащитной девочкой, как тогда – в детстве вцепиться кому-нибудь в руку и не отпускать её. Молния снова разрезала небо. «Сейчас громыхнёт,» – подумала графиня и оттолкнувшись от стены нырнула с головой под одеяло и закрыла глаза, вцепившись что было сил в подушку… Прогремел ли раскат грома или нет – она не слышала. То ли от страха, то ли от усталости она мгновенно уснула…

Напольные часы немецкого мастера Якоба Кинзле пробили час ночи. Графиня вздрогнула, открыла глаза и огляделась, медленно высунув голову из-под одеяла. Мерный стук механизма, пружинок и шестерёнок отсчитывали положенные им минуты. Месяц за окном серебрил верхушки деревьев, светя на ясном ночном небе, дождь ронял последние капли, а может то падали капли с крыши. Спокойствие и необыкновенная тишина царила в комнате. Неуверенный огонек догоравшей последней свечи в канделябре выплясывал одному ему известный ночной танец. Листы графского дневника были небрежно разбросаны по полу. Она собрала рукопись, подошла к окну и посмотрела в сторону флигеля. У Евсея было темно.

Спрятав дневник графа в ящике стола, графиня легла на кровать и остановила свой взгляд на потолке.

– Надо же! – вслух произнесла она, глядя на обвалившуюся штукатурку, – как же я не заметила-то! Надо бы сказать Евсею, чтобы заделал.