Я готова подарить её миру, чтобы он стал добрее и светлее.

Я дерево, а значит, я сама жизнь…

Я такое дерево…

Мотылёк, увидев однажды яркий свет лампочки, не смог отвести от него взгляда. Лампочка была простая, обыкновенная, висела на шнурке. Не было даже абажура, который сделал бы лампочку гораздо привлекательней. Однако мотылёк был сражён красотой этого света, поскольку сравнивал его с солнечным, однажды при рождении увиденным и хранившемся глубоко в складочках памяти.

Это был ночной мотылёк. Как известно, все мотыльки от рождения блёклы и невзрачны. Этого же природа одарила невероятной особенностью. При свете лампочки его крылышки начинали переливаться всеми цветами радуги. Мотыльку завидовали многие, тихо шептались, обсуждая красоту его платьица. А глупый мотылёк старался изо всех сил выглядеть ещё прекраснее, чтобы порадовать других.

Его любовь к лампочке становилась всё сильнее, он и во сне видел только лампочку, раскрашивающую его крылья волшебными красками. Каждый вечер расстояние между мотыльком и лампочкой сокращалось, и чем меньше оно становилось, тем ярче были переливы на крылышках.

И вот однажды, забыв об опасности, мотылёк, порхая в мечтах, прикоснулся к недосягаемому источнику света… Крылья его свернулись, опалённые огнём любви, и мотылёк замертво упал на землю. Расхохотались другие мотыльки, порадовались. А мотылёк горько плакал и сплёл из своих слезинок кокон, в котором поселился и живёт до сегодняшнего дня.

Только радуга на небе стала появляться всё реже и реже…

– Ну что? Не клюёт сегодня! – послышался голос Чуркина, и через несколько секунд в потёмках появился его силуэт.

– Не клюёт! – разочарованно ответил Петушков. – Невезучий я! В какие-то веки выбрался порыбачить, и на тебе – облом!

– Пойдём-ка к огню! Комарьё одолело, да и зябко становится, – Чуркин накинул на плечи другу куртку. Сам закурил.

Усевшись у костра, пошевелили затухающие угли, подбросили сухих веток, налили из котелка крепкого чаю. Чуркин достал из рюкзака несколько картофелин в мундире, нарезанную кружками колбасу, два огурца и пучок зелёного лука. Петушков развернул газету: там оказалась булка бородинского, несколько ирисок и… банка кильки в томате.

– Ты с ума сошёл! Разве ты не знаешь, что брать на рыбалку рыбу категорически запрещается! Вот поэтому и не клюёт! – Возмущению Чуркина не было предела.

– Я забыл… – начал было оправдываться Петушков. Потом схватил банку и зашвырнул её в воду. В темноте раздался громкий всплеск воды.

– Теперь уже ничто не поможет… – Чуркин подул на горячий чай, сделал несколько больших глотков и задумался. – Что я Верке скажу! Опять не поверит, что я на рыбалке был. Каждый раз скандалы устраивает. А я без рыбалки жить не могу. Слышал, говорят, что рыбалка – это не увлечение, а образ жизни? Так это про меня!

Петушков молча жевал хлеб и колбасу, чувствуя себя виноватым. Солнце резко упало за горизонт, и стало совершенно темно. Только всполохи озаряли лица двух неудачников.

– Мужики, что приуныли? – со стороны воды раздался какой-то искусственный женский голос. – Спасибо вам за подарок! Килька у меня отродясь в реке не водилась! Вот радости будет мои рыбёхам! Пир сегодня закатят! А вы уж извиняйте – улова не ждите.

Рыбаки со страху не могли сдвинуться с места.

– Да вы не бойтесь! Это я, русалка!

И вот она уже возлежит у костра и влюблённо смотрит на Чуркина и Петушкова. И рыбий чешуйчатый хвост не помеха. Волосы длинные, переплетены водорослями и отливают зелёным. Глаза янтарные. Грудки – белыми холмиками. А голос, как струна на расстроенной гитаре, вибрирует.