– Спасибо, конечно, но мне не до связи.

– Не в этом смысле.

– Чего же вам надо?

– Ладно, забудьте. Просто совпало, я растерялся.

Уж растерялся, так растерялся. Они постояли ещё с минуту. Было неловко. Оба молчали. Перчатки Смешту пахли резиной. На том и расстались.

«Бывают такие совпадения, – зафиксировал Тони, спустившись к морю, – что начинаешь подумывать о некой надстройке над жизнью (и смертью, наверно) – вселенском компьютере с элементами искусственного интеллекта». Насколько искусственным был «интеллект» сразу не скажешь – и выборка была ничтожной, и опыта не хватало. Зато хватало любопытства: вернувшись домой, он не стал пить таблетки, а решил перечесть фрагменты «Мусора»; те места, что касались новых знакомств Тони в Конди (какие ещё его ждут совпадения?).

Тут-то и случился диссонанс (когнитивный диссонанс, строго говоря) – Гомес нашёл себя разбуженным звуком сирены, доносившейся с улицы, в отеле у моста с видом на Яузу. «Вот и вернулся, – подумал бы Тони, – в столицу чеченского султаната», – если бы мог.

Как Тони и мнилось, за ним пришли. Вслед за сиреной раздался стук в дверь, ужасные крики. Чеченский, блядь, подумал Гомес. Из рации подобно лаю, доносились переговоры не в меру рассерженных слуг закона. Он хотя бы их ждал: спал, как солдат, не раздеваясь, мигом вскочил, вылез на крышу и, озираясь, спустился лестницей во двор (пожарная лестница – трибьют свободы). Они не отстанут, ясное дело, надо бежать. Убираться из города и поскорей. Впрочем, также и ясно – пути к отступлению давно закрыты. С Павелецкого вряд ли ему уехать. Вокзалы оцеплены, Домодедово тоже. Разве что электричками. С ближайшей платформы, к примеру, рижского направления он мог бы добраться до латвийской границы. Да, с пересадками, прячась по тамбурам, избегая контроля, собак, полиции, но это выход; хотя бы возможность. Будет непросто, конечно, и, не найдя других решений, Тони бросился в сторону Рижской (халяль на Рижской, вот ублюдки).

К семи утра он миновал Крестовский мост и добрался до Дмитровской, где незамеченным сел в поезд, не многим отличавшийся по комфорту и вони от привычных ему электричек в далёком прошлом. Так называемый пневмопоезд шёл до платформы Кадыр-шах (в прошлом, как выяснилось, Шаховская) – напрочь прокуренный восточными смесями, загаженный мусором; чеченский мусор тут считался частью Аллаха и был святым. У Истры, не выдержав, Гомес вышел.

И правильно сделал – немногочисленные пассажиры, в основном, мусульмане, судя по виду, стали коситься на Тони. Чужой. Они приметили чужого – не стесняясь, рассматривали его и всякий раз сплёвывали, стоило Гомесу бросить взгляд на кого-нибудь из «хозяев». Что он видел в их лицах? Снисходительное самодовольство, презрение, ненависть, пустоту. Пустоту – как отсутствие приличных манер («интеллекта», чуть не сказал; какой там, к чёрту, интеллект). А в конце девяностых, надо же, приезжие выглядели такими тихими. Тони думал, затурканные, сочувствовал им. Представлял на их месте себя; словом, беженцы. Он видел в них жертв, заступался за них, испытывал даже комплекс вины за развязанную в Чечне войну его бандитским правительством. И вот итог: Аллах акбар. Что советская рвань прежде, русская погань периода Путина, что нынче эти.

До ближайшей платформы он добирался часа три – пешком и придерживаясь гигантской трубы со сжатым воздухом. Сжатым до отвращения, до невозможности дышать, до скуки, бессилия и похуизма. В ничтожной стране лучше быть похуистом.

Платформа предстала необитаемой – двери заперты, погашен свет. Где-то мяукала кошка. Стать невидимым… Стать невидимым, как эта кошка – мечта отшельника в бегах. Но котом стать непросто, а быть невидимым – чистая аллегория. Будь он прозрачен, однако, как было бы к стати. В трубе загудело.