– И все?

– А что же еще? Каждый день колхоз к сводке попадает. От нас все зависит: попадет или не попадет.

– А днем?

– Днем плохо. Скушно.

– А как платят?

– Хорошо платят. По два трудодня.

– Вы-то довольны?

Кирюха становился разговорчивей:

– А чего нам? По двадцать копеек на трудодень – итого сорок монет… Скушно только. А так ничего.

Старший тоже навострил уши:

– А вы что: издалека, что ничего не знаете? Да мы каждую весну так, пока понтон наведут. Месяц целый тут опухаем.

– Еду на попутной, – уклонился я от ответа. – Вон стоит на том берегу. Видишь?

Никто из них не повернул головы «на тот берег». Но Кирюха сказал:

– До вечера будет стоять.

– Почему так?

– Молоко повезем – захватим и вашу… ежли председатель разрешит.

– А где он?

– Там, – ответил теперь старший, указав на село. – Сходи к нему, попроси. Тут недалеко – километров пять.

– А без председателя не получится? – спросил я.

И опять никто не ответил. Все трое снова стали до удивления скучными, безразличными и, казалось, равнодушными.

На том берегу появился еще один грузовик. Он почти воткнулся носом в воду да так и замер в полной безнадежности; затем из проема дверцы высунулись ноги – шофер расположился спать в ожидании своего череда.

– Ну, так как же? – спрашивал я, обращаясь ко всем троим сразу.

Кирюха глянул на меня изучающим взглядом и задал вопрос старшему:

– Ты как, Степан?

– Никак, – ответил тот. – Сказано «никого», кроме молоковозов, – и крышка… На этой посудине чужие машины переправлять опасно.

– Свои-то перевозите?

– Своя утопнет – один ответ, в суд никто не подаст. А чужая булькнет – не расхлебаешь… Нет… нельзя.

– Уж пожалуйста, – не отставал я.

– А ну-ка да случись что, а мы молоко сорвем. Нельзя. Молоко – это тебе не собачий… хвост.

К чему такое противопоставление, я так и не удостоился узнать и бросил последний козырь:

– Заплачу хорошо.

– Сколько? – спросил Степан.

– Не знаю. Сами скажете. Не возьмете же лишнего. Все трое сошлись на другом конце баржишки, тихо обсуждая несколько минут мое предложение.

Потом подошел один Степан. Теперь я увидел его во весь рост – широкоплечий русоволосый русский богатырь! Он сказал коротко:

– Три рубля.

– Давай, – говорю.

Нет! Мне не приходилось в жизни наблюдать такого необыкновенного перевоплощения. Степан махнул рукой, как командир эскадры. Кирюха подскочил к причалу, а третий, доселе молчавший и оказавшийся Ленькой, вскочил в катерок, прилепившийся к барже, как подсосный поросенок к свиноматке. Потребовалось не более пяти минут, чтобы мотор катера заревел, изрыгая струю воды, а сходни были сняты, – и маленькая баржишка заскрипела, отчаливая.

Оказалось, все трое вовсе и не лентяи, а им просто-напросто нечего делать. Только тогда я и понял, что значит «целый месяц опухаем»: тоже нужна привычка. На средине реки я высказал эту мысль Степану. Он как-то виновато улыбнулся, стал совсем-совсем другим (наверно, тем самым, настоящим, чем он и был в жизни, дома в семье, с товарищами).

– И не говори… Тоска смертная. А тут весна! – воскликнул Степан. – Кто выдержит! Никто. Мы только… Я вот охотник, и ружье есть. Душа трещит! – Он положил на грудь могучую ладонь. – Места не нахожу: завтра открытие!.. Трудно.

Передо мной раскрылся человек, пребывающий в героическом безделье. И такая печаль лежала у него на лице, что мне стало не по себе.

Потом спустили вместо сходней две широкие доски, нашитые на пару бревнышек. По ним и надо было, как в цирке, взобраться автомобилю на баржу. За нашим въехал второй грузовик. Шофер-эквилибрист вползал черепахой, тихо, осторожно. А взобравшись, спросил:

– Бесплатно за этот плавучий цирк?