Я ходил в русскую школу, которых тогда, при СССР, было не меньше, чем латышских. Помимо всего прочего, нас учили и латышскому языку. Но я был одним из немногих, кто на самом деле старался выучить язык тех, на чьей земле оказался волею начальства или случая. Подавляющее большинство моих одноклассников считали, что если это Советский Союз, то все должны говорить по-русски.

Моя школьная жизнь мало отличалась от той, что протекала в России или на Украине. Те же проблемы и радости.

В девятом классе я влюбился в девочку из параллельного класса. Она была отличницей, занималась гимнастикой. Звали ее Алла. Поначалу я стеснялся подходить к ней, только на переменах смотрел на нее, но так, чтобы никто не заметил. Потом решился и как-то после уроков догнал ее на улице, дико волнуясь, произнес:

– Меня зовут Витя.

– Я знаю, – спокойно сообщила она.

– Откуда? – искренне удивился я.

– Знаю, – как само собой разумеющееся, сказала она.

Я смутился – выходит, она обращала на меня внимание. Не без труда выдавил:

– Можно, я тебя провожу?

– По-моему, ты уже провожаешь.

– Ну… вдруг тебе… не хочется.

– Провожай, – доброжелательно позволила она.

Это было маленькой победой. Я лихорадочно думал, о чем с ней говорить? О том, что происходит в школе? Или за ее пределами? И тут я выдал ни с того, ни с сего:

– Петька Рубаков из нашего класса ходит в секцию по борьбе, а я все равно кладу его на лопатки.

Она подумала над услышанным и вдруг спросила: – А двоек у тебя много?

– Бывают, – уклончиво ответил я.

– А пятерки?

– Тоже бывают.

– А у меня одни пятерки, – не без назидания сказала она.

– Девочки могут быть отличницами, – пренебрежительно заметил я. – А мальчики-отличники – это зубрилы. А зубрила… – Я безнадежно махнул рукой. – Сама понимаешь.

Вскоре случилось событие, сделавшее меня центром внимания в школе на некоторое время. В нашем классе не состоялся урок по причине болезни учительницы математики. Нам приказано было прочесть следующую главу учебника и порешать контрольные задачки. Конечно, этим никто не занимался. Девчонки болтали, а мы начали носиться по классу и кидаться учебниками. Так получилось, что когда один из учебников был в полете и направлялся как раз в сторону двери, она раскрылась, в класс вошел директор Калашников, и книга ровнехонько попала ему в живот, который вполне честно можно было назвать пузом. Директор опешил, книга за это время успела упасть на пол. Он с трудом наклонился, поднял учебник, потряс им, оглядывая класс мрачным взором.

– Кто бросил?!

Тишина разлилась между партами. Стали слышны звуки, доносившиеся с улицы – урчанье моторов, редкие гудки.

– Я спрашиваю, кто бросил? – вновь прокатилось по классу.

И опять ни слова в ответ. Я отводил глаза и видел, что все остальные поступают так же. Калашников положил учебник на ближайшую парту.

– Хорошо, вы не покинете класс, пока не сознается тот, кто бросил книгу. Или кто-то другой не скажет мне, кто это сделал. Будете сидеть хоть до завтрашнего дня.

Он повернулся и важно вышел, но дверь оставил открытой.

Признаться, я не знал, кто бросил злополучную книгу. В пылу шуточной потасовки я был занят чем-то другим. Но если бы знал, как и другие, молчал бы. Выдать одноклассника – покрыть себя страшным позором. Хотя дело происходило в Латвии, отношение к власти было такое же, как в России: сотрудничать с властью против кого-то, стучать, доносить считалось последним делом. Наверно, потому, что Латвия, хоть и с опозданием, но тоже узнала, что такое арест, лагерный срок, а то и расстрел по доносу соседа, который позарился на твою комнату, сослуживца, которому кажется, что ты перешел ему дорогу; что означает высылка неблагонадежных целыми семьями в Сибирь. И тут, на латвийской земле, успели хлебнуть советской действительности сталинских времен.