Я шел быстрым шагом по парку, слушал звенящее "дэ-эн-эн", пытался сложить мелодию утра. Подебрадского утра.

–Нет, Ридан, ты не Штраус! «Ты другой!» —говорил я, насмехаясь над собой.

Риданом я называл себя в море, когда долгими днями оставался в бушующей стихии, предоставленный самому себе, развлекал себя беседами, словно рассказы писал. "Ридан" – это мое имя "Надир" наоборот. И катер с похожим названием "РЕДАН" был у нас в управлении. Скоростной. Начальство на нем в море выходило. Но, бывало, и мы возвращались "РЕДАНОМ" с вахты. Глядя, как "РЕДАН" красиво шел по волнам, я гордился, он был моим. Мы созвучны: "РИДАН и РЕДАН". Да, он почти моим именем назван. Правда, Надир переводилось, как нечто редчайшее, уникальное, не имеющее аналогов. А Редан, – это всего лишь нарост по кромке борта корабля для сдерживания брызг волн. И все же, пока я выходил в море, считал катер "РЕДАН" чуть ли не побратимом своим. Ридан был моей собственной изнанкой, значит, был ближе к моей душе. Сердце замирало, когда этот катер моего имени, с допустимой для меня грамматической ошибкой, шел на скорости прямо на посадочную площадку, резко сбросив скорость, разворачивался, лихо причаливал бортом.

Когда море "выплеснуло" меня на берег, распрощалось со мною – не молод был я уже для морской работы, списали и "РЕДАН". На причале его не было. Я покидал остров по намытой дамбе, слева от острова, на мели вдруг увидел "РЕДАН". На сером февральском морском ландшафте он выделялся блеклым голубоватым цветом. Посаженный на мель, он покачивался волнами. На его редане, свесив ноги, сидели рыбаки. Мы с "РЕДАН" были списаны.

"Да успокойся ты, господин Ридан – Надир, ну, не музыкант ты, нет слуха! Ты кто такой есть, что "чешскую" музыку хочешь писать? На него посмотри, мелодию "Доброго Дня" запишет он!" Ее, наверное, уже записал Дворжак! У тебя нет слуха, ты вообще глух, дорогой».

О Дворжаке Ридан впервые услышал еще юнцом от дяди своего, Махмуда, или как его все звали Миши.

На кассете звучали скрипки, кассету с кассетным магнитофон привезла из Алжира. тетя Ридана, Аделя, где она прожила несколько лет со своим мужем Салехом и сыном Фаиком.

– Ты не знаешь, кто это написал? – спросил Ридан у своего дяди. Ждал ответа, кого назовет дядя, тот для него и будет автором произведения. Ридан даже не чувствовал, как неуместен был его вопрос. Дядя молчал, сидел в дыму астматической папиросы, закрыв глаза. Задыхался, но приступ астмы проходил, откашлялся, ему было совсем не до музыки.

– Дворжак, кажется.

Для Ридана имя было свежим, не из обоймы привычных имен.

– Он чех. – Дядя был лаконичен, приступ астмы опускался в глубину его легких.

И Ридан запомнил. Хороший композитор у чехов. С самой юности помнил, что был такой композитор Дворжак. Вспомнил о нем, когда Махмуд умер. Он возвращался домой в поезде Москва-Баку. Умер в поезде. Приступ астмы, наверное, задыхался, или сердце не выдержало надрывных кашлей. Говорили, кашлял долго. Отвлек бы кто из попутчиков, заговорил бы о чем-нибудь, о музыке, о Дворжаке, об автомобилях.

После скоропостижной смерти матери Ридан искренне полагал, что скоропостижную смерть можно заболтать, если заранее прочувствовать ее. "Я бы всем своим скоропостижно скончавшимся близким безудержно задавал вопросы, – сказал себе Ридан. – Заставил бы думать о насущном, настроил бы организм на жизнь. Главное, знать, что говорить и уметь заинтересовать".

В море, находясь в одиночестве, когда не с кем было даже поговорить, Ридан все задавал себе вопросы, и теперь думал – спасал себя.

Возможно и тогда, когда Махмуд назвал Дворжака, Ридан своим необязательным вопросом запустил механизм жизни дяди на новый виток.