–Мне можно, Линкс, – неожиданно посерьезнел Эрик, – я уже почти покойник, а о мертвых – либо хорошее, либо ничего.

По крутым ступенькам подъездной лестницы самопровозглашенный покойник взбежал с абсолютно неуместной для потенциального трупа резвостью, что заставило меня усомниться в объективности произведенной Эриком самооценки. Комментировать «гонки по вертикали» я до поры до времени не стала, но упаднические мысли меня незаметно покинули.

Дверь нам открыла аппетитно благоухающая свежей выпечкой дама постбальзаковского возраста в цветастом фартуке. В руке домработница держала здоровенный половник, предназначенный, если судить по размерам, для использования в качестве орудия самообороны от незваных гостей.

–Ида? – уточнила тетка, сурово хмуря выщипанные в тонкую ниточку брови.

Я хотела было показать журналистское удостоверение, но вспомнила, что в «Вечерней столице» я с сегодняшнего дня не работаю, и лишь утвердительно качнула головой.

–Антон Маркович должен был вас предупредить…

Упоминание шефа оказалось донельзя своевременным. Из агрессивно гавкающего Цербера, домработница моментально превратилась в радушную хозяйку, и разулыбалась так широко, что ее глаза полностью потонули в складках век.

–Проходите, Идочка, проходите! Звонил Антон Маркович, звонил, просил вас встретить, – горлицей ворковала тетка, – вы разувайтесь, вот сюда можете туфельки поставить, а я сейчас вам чайку сделаю! Ну что же вы стоите?

Портрет обнаженной Агаты никуда не делся. Он все так же занимал добрую половину стены в прихожей, но выглядел теперь каким-то тусклым и безжизненным, будто со смертью натурщицы поблекли его яркие краски. Алые губы Агаты казались испачканными бурой, запекшейся кровью, а гипсовая белизна ее кожи приобрела желтоватый оттенок начинающегося разложения. Лишь витиеватая татуировка на плече не потеряла своей выразительности, в сложном переплетении извилистых линий скрывалась дремлющая тайна чужой реальности, непостижимой обыденному восприятию рядового зрителя.

Эрик первым сбросил с себя гипнотические чары живущего своей собственной жизнью портрета и резко стиснул мое перебинтованное запястье.

–Линкс! Послушай, да я…

Такой прыти от этой слонихи в переднике не ожидал никто. Домработница в мгновение ока подскочила к парню и плотно зажала ему рот ладонью.

–Молчите! Прошу вас! Разве Антон Маркович вам не сказал? – испуганно шептала тетка, – о ней нельзя говорить, вдруг Марк Натанович услышит?

–Евдокия Семеновна, кто там? Это Ида? – дребезжащий надтреснутый голос столетней развалины проник в прихожую откуда-то из необъятных недр квартиры, и домработница неохотно убрала руку.

–Да-да, Марк Натанович, они раздеваются! Я их сейчас к вам провожу! – домработница понизила тон и предупреждающе зыркнула на Эрика – имейте совесть, молчите!

–Потом расскажешь, – выдохнула я в самое ухо притихшему парню, – на улице.

Я уже однажды была в этой похожей на домашний музей квартире, но ее внутреннее убранство не переставало меня поражать. Громоздкая дубовая мебель исключительно темных оттенков, тяжелые бархатные портьеры на окнах, обилие кованых деталей в интерьере – своеобразный вкус Агаты чувствовался в каждой мелочи, придавая квартире ту мрачную готическую красоту, каковой отличалась при жизни и сама погибшая хозяйка. Особенно впечатлили меня стилизованные под ранее средневековье каменные полы и с тщательно продуманной небрежностью раскиданные повсюду коврики из мягкой соломы. Создать столь точную атмосферу давно минувших дней в обычной городской квартире поистине способен был только человек, чья околдованная этим странным очарованием душа всегда существовала вне временных границ.