–Плохо тебе? – встревоженно спросил Эрик, когда меня начало ощутимо заносить на поворотах, – может, посидим?

–Постоим, – я облокотилась парню на плечо, закрыла глаза, и несколько минут старательно вдыхала и выдыхала пахнущий озоном воздух, – некогда рассиживаться. Вон, кажется, такси подъехало. Надеюсь, там свободно.

В машине давление постепенно вернулось в норму. Наверное, я слишком переволновалась в этой чертовой редакции, но победителей не судят. Я мало того что выстояла в поединке со своими ночными кошмарами, так еще и вынудила неприступного, как наивысшая точка Эвереста, шефа пойти у меня на поводу. Может, и Кристине что-нибудь обломится, надо бы маме позвонить, насчет фонда узнать

–Куда мы едем? – вопрос Эрика прервал неспешное течение моих заторможенных после перепада давления мыслей, и я долго не могла включиться в реальность. Хотя давно стоило бы прийти в себя и провести Эрику инструктаж по технике безопасности в обращении с заслуженным профессором Вельштейном, в гости к которому я имела наглость напроситься.

С Марком Натановичем я впервые повстречалась пару лет назад. Говорили, что с тех пор он сильно сдал, но я запомнила профессора крепким пожилым мужчиной с благородными сединами и живыми, внимательными глазами. Морщины у него были глубокие и четкие, словно борозды извилин в его выдающемся мозгу, а манеры по-дворянски галантными. Профессор любил белоснежные, туго накрахмаленные рубашки со строгими, однотонными галстуками, и всегда придерживался классического стиля даже в повседневной одежде. Меня он принимал в таком же наглаженном «футляре», и тем большей неожиданностью стал для меня альбом с фотографиями, запечатлевшими Вельштейна в походных условиях. Бессменный руководитель не одного десятка археологических экспедиций по всему миру, предстал передо мной облаченным в покрытый пылью столетий рабочий комбинезон и выгоревшую под палящим солнцем панаму.

В быту профессор был неприхотлив, а в разговоре обходителен и вежлив. Речь его текла плавно и последовательно, мысли складывались в выверенные, логические построенные предложения, а каждая произнесенная Вельштейном фраза лучилась доброжелательной симпатией. Разговор с ним представлял собой один большой ликбез, причем знания профессора обладали поистине энциклопедической многогранностью, и я с первой секунды жадной губкой впитывала каждое его слово. Между тем сам же и отправивший меня интервьюировать отца шеф, отзывался о нем со сдержанным презрением, и даже признался мне, что если бы не шестидесятипятилетний юбилей и вытекающее из этой знаменательной даты давление Академии Наук, никогда бы не поместил на страницах «Вечерки» и строчки о «своем старике».

Причину хрестоматийного конфликта «отцов и детей» звали Агата. Она была аспиранткой Вельштейна-старшего, и даже вроде бы защитила под его руководством диссертацию. К тому моменту профессор оставил раскопки и занимался научно-педагогической деятельностью в столичном университете, где, кстати говоря, за творческую жилку и незлобивый характер, пользовался горячей любовью со стороны как преподавателей, так и студенческого контингента. Параллельно Вельштейн активно способствовал развитию фундаментальной науки и руководил прикладными исследованиями слушателей аспирантуры. Вот как раз среди аспирантов и притаился тот самый пресловутый бес в ребре.

Агата не была ни милой, ни симпатичной, ни очаровательной – она просто была идеально красивой. Сердце своего научного руководителя она пленила с первого взгляда, но рамки приличия, связанный с колоссальной разницей в возрасте, сдерживали профессора, и если бы предмет его обожания сразу после блестящей защиты не пригласили на работу в зарубежный вуз, он, возможно, так и остался бы в роли платонического воздыхателя. Но когда Вельштейн понял, что может навсегда потерять свою Агату, он сделал ей предложение. Почему юная, перспективная и необъяснимо привлекательная девушка вдруг вышла замуж за престарелого вдовца, никто так и не понял.