Гляди, очнулся.

Улыбается.

Улыбается? Бедненький.

Да что ты, в своем уме? Такое говоришь.

А что? Ты же сама видишь – не от мира сего.

Может, ему приснилось что хорошее-доброе.

Здесь-то? Да откуда оно возьмется – доброе!

А вдруг это уже навсегда? Откуда он? Где же его вещи?

Да там они, с ним. Зачем тебе?

Родным позвонить. Ищут ведь поди. Подготовить надо. А то и не узнает никого. Телефон был у него?

Был. Я ему в куртку завернула, чтобы не выпал.

Спроси его о чем-нибудь. Как зовут. А то как бы анестезии не было. И не узнает никто – куда он подевался.

Ну, коль уж здесь – знают, наверное. Не один сюда пришел, одинешенек.

И что у них там в голове – если ничего не помнят, ни матери, ни жены с дитями.

А может, он не женатый.

Как же, лет сорок с лишним, поди. Кто-то всё одно есть. Да и дети в такие годы – тоже.

Да замолчи ты. Разбухтелась. Смотри – перестал. Просит что-то.

Ну вот, и заговаривается. Врача все же надо. Теперь будет, не он первый, не он последний, не дай Господи. Там еше троих привели, тоже побитые.

Сама ты заговариваешься. Это он пить просит. И не улыбается уже. Пойду, принесу сладенькой водички. Ему теперь глюкоза нужна. А врачи свое уже сделали. Считай, без наркоза восемнадцать швов наложили, только поцарапали немного. Прямо на маковке – цензура теперь будет.

Над его лицом наклонилась фигура, потом голова его стала подниматься, ко рту поднесли стаканчик, но кофе там не было. В горле после глотка стало приятно скользко и холодно.

– Где я? – и не узнал голос. Спросил кто-то снаружи, хриплый, тихий, чужой.

– Лежи, лежи спокойно. Тебе сейчас нельзя резко. Может, попьешь еще?

– Телефон. Мне позвонить надо.

– Я заряжаться включила. Пусть немного зарядится.

Звонит и нервничает, а дочь успокаивает, говоря, он же не один там, а она ну тогда давай позвоним Лёне они вместе там вместе где и все. Все там вместе. А тот в ответ нету его и не знаю где я ему не нянька и так привез и деньги должны заплатить а он не отрабатывает. А потом покажут по новостям, и она еще больше будет переживать, и полное неведение вокруг. И она снова будет звонить и не спать будет, но когда рядом, то всё совсем иначе, шумно и сбежать хочется. Но только не сейчас, как всегда, когда она не рядом, когда что-нибудь происходит.

Резкая боль в голове.

И уже не захотелось подняться, позвонить, чтобы найти ее, чтобы успокоить их, чтобы успокоиться самому, чтобы пожалеть о том, что приехал и пришел сюда, когда можно было оставаться в семейном благоденствии, – всё стало безразличным и ненужным, отсутствующим, и только небытие тихо и безмятежно склонялось над ним, прикрывая веки, и он не находил за что можно было бы зацепиться, чтобы сопротивляться, за какую выбоину или выпуклость ухватиться, чтобы потом оправдаться хотя бы в попытке.

Он все же попробовал приподняться и увидел, что находится на дощатом помосте, на котором настелено одеяло, а у изголовья лежит его куртка, свернутая валиком. Палатка изнутри, в углу армейская буржуйка, и дрова потрескивают, разгораясь, как в тех зимних лагерях и учениях, когда сами заготавливали дрова дневальные и топили до вечера, пока войско выполняло задание. Даже зеркало, под которым на самодельном столике кружка и крем для бритья, и бритвенный станок, а напротив кусочек головы с лицом, в белом на белом. Чья голова, если никого, кроме него, нет больше. Глаза начали заплывать. Пчелы искусали, подумалось, – а кто же та бабочка с детскими глазами?

Тепло тянулось от печки к нему, приятно трогая обоняние смолистым запахом. Но подошвы ног мерзли, он пошевелил пальцами, натягивая невидимое одеяло на ступни, чтобы прикрыть от холода.