– Ну что?! Теперь вы можете убраться, господин Уотерс?! – она воткнула руки в бока; бутылка продолжала быть зажатой в ее правой ладони.

Дэйв подошел к ней, молча выхватил бутылку и вышел из квартиры.

Было уже около полуночи, когда Дэйв сидел у откоса железной дороги, на западной окраине города. Пролегала дорога чуть выше самой Эскины и сейчас перед Дэйвом открывался вид на несколько кварталов частной застройки. Однотипные домики в большинстве своем еще излучали достаточно электрического света и рождали в воображении картину тихой семейной идиллии. Дэйв любил это место и периодически приходил сюда, чтобы подразнить себя тем, чего у него нет и никогда не будет, чего он даже и не хотел по-настоящему. Или убеждал себя, что не хочет.

Бутылка так и оставалась закрытой. Разумеется, Дэйв не пошел ни к сестре, ни к родителям. Весь вечер, пока не сгустилась тьма, он бродил вдоль железнодорожных путей, полукольцом окружавших Эскину и разглядывал мрачные, уродливые цеха и ангары консервного завода, лесопилки и фабрики бытовой химии. Настроение его было препаршивым. Зато после того, как Дэйв принял его и перестал тешить себя надеждой на приятный пьяный вечер, то сразу успокоился и больше не чувствовал того внутреннего напряжения, какое сопровождало его от выхода с работы до встречи с Бабищей и ее племянницей. Спокойная меланхолия подсказывала ему, что пить сегодня уже нет смысла. А может, нет смысла пить вообще? Может, это судьба оградила его сегодня от очередного нырка в запой и весь день посылала ему знаки? Может, здесь под открытым и ясным небом, испещренным серебром звезд, в объятиях теплого июльского воздуха, он и должен окончательно решить, что и как ему следует делать дальше?

Дэйв приподнял бутылку и минуту пристально всматривался в ее содержимое. Затем усмехнулся и положил на траву, рядом с ногами. Сколько мерзости принес в его жизнь алкоголь и как мало радости. Но почему-то сейчас, в момент слабости, вспоминались именно эти эфемерные утешения, эти короткие минуты между опьянением и забытьем, с характерным подобием эйфории и сентиментальным осознанием того, что жизнь действительно штука поганая, но жить ее все-таки надо. Почему не вспоминались ужасы похмелья после десятидневного запоя, когда организм уже отказывался принимать алкоголь и начинался сущий ад на земле? Когда, бывало, он лежал небритый и немытый в грязной постели и сил хватало только на то, чтобы сделать глоток воды, а после него десять минут изнывать в выкручивающих все нутро рвотных позывах. Когда отнимались ноги и даже до туалета приходилось тащиться ползком, в то время как какой-то невидимый палач прямо над его ушами долбил в невидимый колокол. Когда трясущиеся руки не могли удержать стакан, не расплескав половину его содержимого, а тело безостановочно выделяло липкий пот, вонью которого была пропитана вся постель. Когда сердце заходилось в аритмии и казалось, что вот-вот и все – пробил час! Когда приближение ночи вселяло в сердце дикий ужас, ведь до самого рассвета приходилось лежать, не смыкая глаз, молить хотя бы о паре часов сна и страшиться каждого шороха за окном. И это только первый день! А их обычно было не меньше трех! Пару раз Дэйва угораздило рассказать о муках алкоголика в абстиненции людям, которые называли запоем обычные разухабистые многодневные попойки, и каждый раз на него смотрели с удивлением и отвечали, что быть такого не может, и что он просто все это навыдумывал. А ведь случалось, что психологическая сторона страданий выматывала еще сильнее, нежели физическая. Случалась черная пелена в памяти, из-под которой выглядывали отдельные моменты позора и беспредела, творимые в пьяном угаре на ту пору, пока еще хватало сил пить вне дома. Случался стыд перед оскорбленными людьми, перед теми, кто видел его в состоянии, когда он лишь физически напоминал человека. Случалась страшная штука – игра разума, которая разукрашивала беспамятство на свой лад и превращала его в собственных же фантазиях в насильника, убийцу, инициатора или жертву нападения, позора, унижения. Случались панические атаки, от которых перехватывало дыхание и хотелось носиться по квартире в припадке неудержимого ужаса. Случался страх открытых дверей и окон, сигнала дверного звонка, включенного мобильного телефона, и даже когда в подъезде начинали шуметь соседи, въевшаяся паранойя подсказывала, что ныне пришли по его душу. Случался страх показываться на люди, ведь практически каждый человек отныне враг или свидетель его падения, а когда все же приходилось выйти на улицу, то любой случайный взгляд в собственную сторону выглядел так, словно это и не взгляд, а плевок в лицо. Случался и десерт, на который вправе рассчитывать любой алкоголик с должным стажем и умением стойко переносить трехдневную бессонницу при резком отказе от алкоголя. Десерт этот – алкогольный делирий, которого ныне Дэйв боялся больше всего. Ему еще повезло, что в его случае галлюцинации были только слуховыми, а не визуальными, и что разноцветные человечки не склоняли затянуть на шее петлю. А началось все с того, что из умывальника в ванной вдруг начала играть популярная музыка, а в перерывах между песнями заводной ди-джей развлекал свою аудиторию довольно остроумными анекдотами. Дэйв знал, что это был классический пример начала белой горячки, но тем не менее не мог поверить, что ему действительно это мерещится. Не менее десяти минут он носился по подъездным коридорам, пытаясь определить дверь, за которой бы звучал эфир данной радиостанции. Меры эти оказались тщетными, как и чуть поздние, ночные попытки найти крысу, которая скребла когтями где-то под его кроватью, или за шкафом, или за радиатором отопления.