С послевоенных лет22 жили мы огородом, выращивая рассаду, лук, редиску, капусту, огурцы и мама всё это продавала. Когда я стала жить в Брянске, мама и брат всё так же продолжали заниматься землёй, а я почти каждую неделю ездила им помогать.

Из записок. 1975.

«Еду в Карачев. И как всегда, за утешением. Нет, рассказывать маме про «удары судьбы» мужа не буду, а просто Карачев всегда врачует. И уже шарю глазами по прилавкам базара, ищу Виктора, а не маму, – она уже почти не торгует. Да вот же он, с рассадой сидит, и по всему вижу: стесняется! Но улыбается:

– Не-е, здесь хорошо-о, как в театре. Девки, бабы молодые идут и все жопа-астые! – смеется. – А вон как раз напротив меня Лёха торгует, тоже университет окончил и прилавки теперь – наши кафедры. А дома мама уже нервничает, ждет сыночка, и уже через полчаса слышу: – Иди, узнай, что там… как там у него?

А часам к двум… Вроде бы его мотороллер застучал? Ага, приехал.

И уже сидит на ступеньках в коридор, рассказывает:

– Остались у меня последние огурцы здорове-енные, сложил их на прилавок в кучу, собираюсь домой, а тут подходят две бабы деревенские, смотрят, смотрят на них и одна спрашивает: «За сколько отдашь-то?» «Да берите даром» – отвечаю. Нет, не берут, но и глаз от огурцов не отрывают. Я опять: «Да берите даром!» Тогда та, что постарше и говорит: «Давай, кума, возьмём. Хоть огурчиков наядимси». – И смеётся: – А вчера старуха подошла… ну, точно с картины Рембрандта23! И сама черная, и одежда черная, а лицо го-орестное! Попросила огурчика, а я говорю: «Да берите любой». Посмотрела, посмотрела на меня, отвернулась и пошла. – Подумала, наверное, что пошутил.

– Да я догнал её, дал несколько штук.

Конечно, стесняется брат продавать, но в тоже время базар для него в какой-то мере развлечение. Как-то рассказывал: идет баба вдоль рядов, за ней тащится пацан лет шести и, дёргая за подол, гугнявит: «Ма, ну купи лучкю-то, купи»! Та вначале вроде бы и не замечает его, но вдруг останавливается и рявкает: «Мо-олчи, змей, сластена»! Мама сидит на ступеньках и, опершись на лыжную палку, слушает сына, улыбается:

– Ох, и как же я страдаю, как страдаю, когда ты на базар едешь! – И губы ее подергиваются: – В следующий раз сама поеду. И не держи, и не упрашивай.

– Не-е, матушка, – смеется брат: – ты уже своё отъездила, больше не пущу тебя. Меня, наверное, бабы и так засудили: как, мол, не стыдно матку мучить!

А она смотрит на него с любовью и я слышу: – Ох, сколько ж горя он мне приносить!.. и сколько радости. Ухожу на огород, оставляя их вдвоем и думаю: «Да, жалела мама нас со старшим братом. Да, была заботлива и самоотверженна. Но и только. А вот Виктора… Только при нём вот так загораются ее глаза любовью и радостью».

…И до сих пор – в памяти: наконец-то земля подсохла, согрелась и Виктор вытаскивает из коридора своего Гошу, плуг собственной сборки, на котором собирается пахать огород и который собирал всю зиму. Где доставал детали? О всех не знаю, но большинство находил на городской свалке. Оттуда же как-то привёз и несколько металлических ёмкостей, которые из колонки по ночам, (чтобы днём не мешать соседям) мы наполняли водой, а днем поливали всё, что нужно. Согревающим воспоминанием живет до сих пор такое: тёплый весенний вечер, мы еще хлопочем над парниками, поливаем рассаду, укрываем её рамами, а в парке уже духовой оркестр играет вальс! Сейчас Виктор разожжет горелку, подсунет ее под бочку с водой, потом я окунусь в тёплую воду и, освежённая, надену красивое платье и побегу с подругами навстречу тому вальсу».