Он досадливо сморщился и даже привстал, чтобы глянуть в окно в попытке увидеть разрушительницу чудесного видения. И увидел – большой, угольно-черный ворон уселся на соседнюю крышу, разогнал голубей и принялся по-хозяйски расхаживать по ее краю.

В груди начала зарождаться обида на глупую птицу, неожиданно сильная, но ее тут же развеяла Мария. Она перестала стучать ножом, развернулась и плавно понесла к столу миску, полную его любимой бобовой похлебки. Бережно ставя миску, она снова улыбнулась – на этот раз сдержанной и чуть самодовольной улыбкой женщины, подающей еду своему мужчине. Затем чинно положила ложку – и не удержалась, выскочила из образа благовоспитанной домохозяйки: торопливо присела было напротив, но потом заполошно всплеснула руками, вскочила, быстро и чуть суетливо подала на стол блюдо с овощами, затем маленькую тарелочку свежих маслин и кувшин с соком. Плавно покрутила расслабленной рукой у плеча в неопределенном жесте, но тут же, как девчонка, смешливо прыснула, прикрывшись ладонью, и, наконец, снова уселась, подложив одну ногу под себя и подперев щеку кулачком.

Он снова сдержанно улыбнулся, не спеша взял ложку и наклонился над тарелкой.

Похлебка по случаю жары была остуженной и насыщенный аромат уже утратила, но зато можно было различить примешавшиеся к нему запахи овощей, маслин и даже сырого дерева разделочной доски. И вместе с общим запахом кухни, состоящим в основном из легкого, но неистребимого духа сухих трав, получилась изумительная смесь, которую хотелось вдыхать еще и еще. Он наклонил голову, чуть прищурился и втянул в себя запах еще раз – так, что защекотало ноздри – но обоняние под конец вдоха уже притупилось. На ум тут же пришло сравнение с чувствами, которые угасают так же, как и запахи – чем больше и острее хочется их ощущать, тем быстрее они притупляются.

А Мария, тем временем, с явным удовольствием пустилась в рассказы о своих простых и незамысловатых новостях, вертящихся вокруг цен на рынке и нравов приезжих торговок. При этом живо всплескивала руками и изображала в лицах диалоги, иногда привставая со стула или приседая пониже, заставляя стол изображать торговый прилавок.

Он слушал вполуха, размеренно и степенно поднося ложку ко рту, но украдкой продолжал любоваться женой, рассеянно и как бы невзначай посматривая на нее.

Однако, эта охотничья хитрость оказалась тщетной – Мария, чисто по-женски, уловила скрытое внимание, и речь ее сделалась более плавной, а жесты чуть более выразительными. И он, уже не скрываясь, принялся открыто любоваться ею – с обожанием во взоре, лишь слегка прикрытым легкой иронией. Иронией взрослого мужчины, в полной мере осознающего себя и свое место в мире – и в то же время пытающегося утаить хотя бы часть восхищения и нежности, неожиданно пропитавших все его естество.

Понимая это, но не подавая виду, чтобы ненароком не сделать больно, пробив хрупкий панцирь мужской гордости, Мария изо всех сил старалась не повышать голос и не допускать в него даже тени ответной иронии.

Он видел это, и в ответ проникался еще большей симпатией и благодарностью к жене. А она понимала, что он видит. И это обоюдное понимание постепенно нарастало, становясь все более теплым и всеобъемлющим.

Он уже не разбирал слов – просто слушал ее. И вдруг понял, что Мария, словно поймав неведомый ритм, принялась плести руками и голосом невидимый узор в воздухе между ними. Неуловимо-прекрасный узор, который он силился разглядеть – и не видел. Но при этом все сильнее и сильнее ощущал его красоту – божественно-совершенную, и в то же время чуть тревожную, щемящую сердце противоречием между гармонией и незавершенностью.