Однажды Худов перетаскал за день для очередной инсталляции двадцать крышек от канализационных колодцев, общим весом около тонны, и упал молча (завывать был не в силах) носом в диван. Тут его сознание расширилось, и он увидел сладостную, свершившуюся месть, так явно, что моментально бодро сел и даже решительно встал с демонической улыбкой на остроносом лице. Наутро к подъезду подкатил грузовик, крепкие парни сгрузили крышки в кузов и дали Худову денег, на которые он купил краски, кисти, холст. У «узкой» в тот день был выходной и когда она явилась на работу, было поздно – свершилось. Муза совсем было скользнула тощим телом под жесткий Худовский бок, ближе к уху, но взгляд её задержался на новом предмете интерьера – мольберте. Эфемерное создание прошибло током, но не энергией творческой, а электричеством, с выделением холодного человеческого пота: «Уволят к чертовой матери! Я же в станковой живописи, как свинья в апельсинах!». Художник, не тревожимый ночной гостьей, спал с младенческой улыбкой на устах. Она же, напротив, металась как дневной Худов и даже стенала по-Худовски: «Сволочь! Зарезал все же, без ножа зарезал! На кусочки распластал! На кусочки…». И тут в её головке что-то мелькнуло, потом прояснилось, наконец, сложилось отчетливо. Она торжествующе глянула на своего несостоявшегося убийцу и привычным жестом откинула одеяло.

Наутро, ничего не подозревающий, счастливый мастер кисти, движимый ночным вдохновением, взялся за работу. Легко набросал обнаженные эрмитажные дамские плечи, груди в декольте и без них, нежные шеи с завиточками локонов у основания, милые розовые ушки, совершенные носики в профиль и анфас, дуги бровей с кисточками и без, глаза от лучших портретистов, локотки и прочее-прочее. Когда прочее кончилось, искусник задался вопросом глобальным – что нового он скажет в искусстве. Критически осмотрев свою работу, решил, что все было уже увековечено кем-то из живописцев, все части прелестного женского тела, а вот щиколотки – щиколотками никто не прославился. Но тут выяснилось, что и у Худова со щиколотками худо. Со всей остальной анатомией ему помогла академическая школа, здесь же она оказалась бессильна. Живописец, в чем был, выскочил на улицу, заметался пожаром по бульвару в надежде рассмотреть дамские ноги, но, как назло, бульвар был пуст, только поземка змеилась по мостовой. Страдалец поджал голые пальцы в шлепанцах и уныло побрел к подъезду. На мгновение ему почудилась узкая голая лодыжка, но тут же исчезла. Художник тряхнул головой, отгоняя наваждение, и вернулся в квартиру. А зря не присмотрелся, может, по-другому бы все дальше вышло. Не наваждение то было, а старая знакомая. Она, по такому случаю, не отсыпалась после ночной, а следила за своим подопечным, хихикая в кулачок.

Ночью Муза маялась в холодном коридорчике – Худов не спал, а на глаза ему попадаться было опасно. Худов не спал, он остервенело листал альбомы с репродукциями и даже студенческие конспекты и зарисовки. Потом с воплем: «Не то! Не то!», – бросал бумаги на пол и кружил по комнате, как Бобик за хвостом. Пробовал рисовать свою мосластую ногу, в бешенстве замазывал сделанное и снова стелился метелицей по мастерской. Такого эффекта вдохновительница не ожидала и лихорадочно молилась всем знакомым богам – покровителям, чтобы послали мастеру сон. Когда окно из чернильного стало серым он, наконец, забылся тревожным сном. Сотрудница Аполлона тихонько подкралась к спящему, положила руку на лоб и он увидел во сне её узкую, но изящную лодыжку. Тотчас пробудился, так резко, что она едва успела исчезнуть. Бормоча себе под нос, почему-то: «Ах, Аполлон! Ах, Аполлон!», – он споро набросал лодыжки Музы и, повалившись на постель, мгновенно заснул, теперь уже спокойно и глубоко.