Многие эсэсовцы, так и не добежав, падали на землю, сраженные пулями, и застывали на ней в нелепых позах, к которым их приговорила смерть.

Остальные ворвались на позиции и началась кровавая мясорубка. Автоматы как-то разом смолкли и бойцы с обеих сторон бились ножами и саперными лопатками. Трудно стало дышать. Казалось, сам воздух физически сгустился от накаленной животной ненависти, овладевшей всеми. Повсеместно слышались предсмертные хрипы и звериный вой, вперемешку с русским «твою мать», немецким «шайсе» и отборными датскими ругательствами. Никто никого не щадил и в плен никого не брали. Около перевернутого пулемета рослый здоровенный датчанин навалился на щуплого красноармейца, схватив его руками за горло. Красноармеец, которого все звали не иначе как Витька-Кастет, отчаянно извивался под гренадером, пытаясь выхватить нож. Наконец ему это удалось и он уже полузадушенный из последних сил два раза саданул эсэсовца в бок. Тот быстро обмяк, бульдожья хватка его рук ослабла, но он продолжал еще держать Витьку, пытавшегося из под него выбраться. «Тяжелый, падла,» – бормотал Витька, с усилием освобождаясь от смертельных объятий гренадера. У него это получилось. Жадно втянув в себя воздух, Витька с трудом перевернул датчанина на спину и с размаху всадил ему нож в глаз.

«Не на того, сука, наскочил», – зло прошипел Витька-Кастет и это было правдой. Свою грозную кличку он заработал еще в довоенной Одессе, участвуя в бандитских разборках и виртуозно работая ножом и кастетом. Даже несмотря на тщедушный вид с ним связываться особо никто не хотел. Закончив с эсэсовцем, Витька огляделся. Повсюду рукопашная продолжалась, но русский мат слышался уже значительно реже. Вдруг он увидел как по мосту бегут им на подмогу солдаты его батальона. Они бежали молча, тяжело дыша, и от того, что не было слышно привычного «ура», становилось еще более жутко. Витька вскочил на труп гренадера и по блатному заорал, размахивая окровавленным ножом:

– Ша, братва, держись, наши прут.

Ударила короткая автоматная очередь и он, хватая разинутым ртом берлинский воздух, рухнул рядом с датчанином.

Помощь подоспела вовремя. Плацдарм отбить не удалось и панцергренадеры полка «Данмарк» отступили. Крукенберг весь бой наблюдал в бинокль. Он и не собирался обвинять своих бойцов в трусости. Это было бы глупо. То, что гренадеры много раз участвовали в запредельно страшных рукопашных схватках, свидетельствовала награда «За ближний бой». Она особо ценилась среди фронтовиков и почти все солдаты ее имели. Покидая позиции, Крукенберг только лишь сказал командиру полка:

– Держать оборону до последней возможности.

Штурмбанфюрер Тернедде ничего не ответил. Собственно, слов уже и не требовалось. Всем все было понятно. Отсчет времени пошел уже на часы. Именно столько и оставалось жить Третьему Рейху.

Вечером того же дня Максимилиан фон Готтенбах, находясь в служебной квартире, торопливо сжигал в камине документы. Весь архив института был заблаговременно эвакуирован из города. Барон уничтожал бухгалтерию своего отдела, в том числе расписки, по которым деньги выдавались сотрудникам на руки для выполнения спецзаданий. Почти все сотрудники отдела покинули Берлин еще до штурма и с Готтенбахом осталась только лишь его личный помощник Ирма Нойман. Она добросовестно выполняла возложенные на нее функции секретаря, но два года назад, после того как жена барона скончалась от двухсторонней пневмонии, стала его любовницей.

Это произошло здесь же в квартире безо всяких пошлых ухаживаний и намеков со стороны Готтенбаха, – быстро и внезапно. После похорон жены он находился в подавленном душевном состоянии и начальник управления дал ему десять дней отпуска для того, чтобы привести свои нервы в порядок. Барон не выходил из квартиры. Вечерами он сидел у камина, в глубокой задумчивости глядя на языки пламени, пожирающие поленья. Иногда брал в руки семейный альбом, смотрел фотографии, где они вместе с женой катались на лыжах в Швейцарских Альпах, вспоминал как они познакомились. Потом обязательно выпивал немного коньяку и пытался заснуть. Днем в просторную квартиру барона неизменно приходила горничная, навести порядок и приготовить еду. Через неделю такой затворнической жизни в гостиной неожиданно зазвенел телефонный аппарат. Звонил начальник управления. Участливо осведомившись у Готтенбаха как тот себя чувствует, попросил его посмотреть документы. Посыльной, доставившей бумаги, как раз и оказалась та самая Ирма Нойман, занимавшая в управлении одну из самых низших должностей. Барон даже видел ее мельком несколько раз, но это никак не могло отпечататься в его памяти, настолько разными у них были жизненные орбиты.