– …мюллер ща ебанёт от серьёзности, зырь…

– …ох-х, ло-опнет, уп-п-п!..

– …па-аберегись! бдум! быщ!..

– Ну вы, уёбки! – гаркнул на нас Анукаев, выплюнув из горла прапорский ком, – Снимаем по новой. Будем снимать до тех пор, пока последний уёбок не потеряет желание смеяться в кадре.

Не смеяться было тяжело. Нам было хорошо.

Когда видео получилось, нам, наконец, разрешили приступить к первому за месяц приёму пищи, который не был ограничен во времени и пространстве. Во время него можно было разговаривать, можно было ходить из одного конца стола в другой за газировкой или чем-нибудь эдаким, можно было сидеть как вздумается. Дозволено было всё то привычное, что раньше запрещалось, а о большем в этот вечер мы не могли и мечтать.

В полночь мы стоя и молча слушали президента. Когда он сказал про нас – вот именно про нас – мы ощутили себя на вершине балдёжа и гордости за самих себя. Потом пробили куранты и заиграл гимн, ознаменовав, без преувеличения, новый этап нашей здешней жизни.

– В этом году домой, – сказал кто-то, когда закончился гимн.

– Точно, – подхватил кто-то рядом.

Потом всё пошло вразнос. Зублин взял в руки микрофон и стал читать рэп про близких, а потом – про тёлок и деньги. Анукаев фотографировался на фоне всего, что оказывалось у него за спиной и качался под рэп Зублина. Брус ел фрукты со штык-ножа и считал, что в этом что-то есть. Продлилось это ещё пару часов, после чего мы легли спать.

На руках у нас были телефоны. Грешин решил не забирать их у нас на время праздников.

Я лежал с полным гудящим брюхом и пытался уснуть. Отцепин ворочался на соседней шконке. Что-то не давало ему покоя, но казалось, это было не переедание или передозировка сахаром. Этой ночью ему словно бы вдруг захотелось напомнить о себе, крикнуть на весь мир о том, что он ещё жив, и что армия – это временно, и что скоро он вольной птицей прилетит в родные края и даст всем просраться.