– Хуй с тобой, лови, – ответил Грешин и швырнул блок сигарет Мюллеру в голову.

Радость от халявы быстро сошла на нет: Мюллер курил дешёвую солому, пропитанную жидким никотином. То были самые дешёвые сиги из всех, что можно было купить за деньги. Но, как сказал Батонов, принимая в дар сразу несколько пачек:

– На халяву и хлорка – творог, хэ-хэ-хэх!

И вот, мы курили. Кто-то докуривал остатки своих царских сигареток с мятными и фруктовыми кнопками, а кто-то сосал мюллеровскую шнягу и, в общем-то, тоже чувствовал себя неплохо.

После обеда нас ждала развязка самой главной интриги сегодняшнего дня: кто же встанет в наряд в новогоднюю ночь. Прапорщик Совин зачитал две фамилии, а на третьей остановился.

– А третьим в этой компании я хочу видеть рядового Мюллера. Где он?

– Я!

– Выйти из строя, рядовой Мюллер!

– Есть!

Мюллер вышел. Чудной малый, всё же. Его будто бы нарисовали для мультика, а потом он оказался не нужен, и его выбросило сюда, к нам. Голова его настолько плавно перетекала в плечи, минуя шею, что казалось, будто создать такое способна только рука художника-карикатуриста, но никак не природа, и уж точно не, прости господи, Бог.

Мюллер не понимал, за что ему это, но спросить не решался. Да и не нужно было: Совин прекрасно видел немой вопрос в недовольном выражении его краснощёкого лица-блинца.

– Знаешь, почему я ставлю тебя сегодня в наряд, рядовой Мюллер?

– Никак нет.

– Потому что ты мне не нравишься, рядовой Мюллер. Вижу я в тебе какое-то… Что-то вот такое… Ну, ты понял меня короче, да?

– Так точно, та-щ прапорщик.

– Я буду за тобой следить, рядовой Мюллер, понял? Приглядывать буду. Усёк?

– Так точно, та-щ прапорщик.

– Всё, встать в строй!

– Есть!

Мы не знали и не могли знать, за что Совин невзлюбил Мюллера. Наверное, это был закон природы: Совин был хищником, а Мюллер – очередной полевой мышкой, попавшейся в цепкие когти прапорщика, и ничего уж тут не поделаешь.

Новый год начался после ужина. С ужина мы пришли голодными: мы ж не дураки какие, набивать кишки рыбой с капустой, когда в казарме нас ждёт сахарно-холестериновый шок. А он нас там ждал – ох-х, ждал! Мы вернулись в расположение где-то в половине восьмого и увидели уже накрытый длиннющий стол, ломившийся от яств, названия которых мы уже успели позабыть. Там было всё. Всё, кроме бухла, да и, по большому счёту, бухло как идея меркло в сравнении с нашей тоской по зазаборной пище. Вот эта вот вся блестящая в свете ламп курица, запечённая в чём-то чесночном, салаты, липкие от майонеза, печенье, вафли, рулеты и вафли, вафли сука вафли! пестрили перед нами, сверкая килокалориями. На этом фоне бухло казалось чем-то излишним и даже неприличным.

Мы заняли позиции перед столом, но за стол пока не садились. Было ещё одно важное дело, с которым надо было разобраться. Анукаеву поручили записать видео для наших мам. О том, как мы классно отмечаем Новый год, и как прапорщик Грешин классно освоил выделенный ему под это дело бюджет. Видео должно было быть преисполнено красоты, но красоты в армейском её понимании.

Брус написал речь. Анукаев прочитал речь, снимая на мобилу стол и нас напротив стола, стоящих по стойке смирно. Рядовой Анукаев читал текст глубоким, несвойственным ему прапорским басом:

– ДуРуГие МуМы! В эТаТ ЗнуМиНуТиЛьНъй ДиЕнь…

Гласные проваливались глубоко в горло, а те, которые не проваливались, Анукаев заталкивал сам, подпирая их опущенным к кадыку подбородком, чтоб они не выскочили изо рта фальцетом, обнажив в нём пустопогонного рядового.

Всё это было прекрасно. Радость и предвкушение праздника смешались с нелепицей, с театром, который нам приходилось играть перед камерой ради показухи. Да ещё и этот голос Анукаева… Да ещё и этот Мюллер на тумбе дневального, с пенным нефильтрованным брюхом, втянувший шею так, что голова его стала похожа на яйцо на одноногом подъяичнике, как у королей в мультиках.