Вот Леша и проявил невиданное благородство и такт, отправившись в туалет и дав ей возможность выйти из положения и «сохранить лицо».

… Как с дурочкой с ней – ей Богу!.. Чуткий какой. Противно.

Но – противно, не противно – а оставлять топор в доме на ночь Маня не собиралась. И ей совсем не улыбалось объясняться по этому поводу с «чутким» Лешей – избави Бог!.. Поэтому пришлось действовать по предложенному благородным ковбоем сценарию – под отвратительный «поющий» железный скрежет с соседнего участка Маня, воровато оглянувшись в сторону туалета, шмыгнула за бочку. Быстро схватила топор, припрятав клеенку в траву, и мгновенно вернулась на грядки.

«Благородный ковбой», вернувшись, вопросительно посмотрел на Маню. Та с деловым видом вскрывала новый пакетик с семенами. Топор лежал рядом с гвоздями. Леша улыбнулся себе под нос и взялся за столик.

День разошелся и шпарило уже неслабо. Неумолкаемый рев «бензопилы» приятно волновал. Маруся озабоченно ковырялась в земле тяпкой.

Кайф.

Крякнув, Леша лихо рубанул топором, выкорчевывая кривой черный столб.

Еще разок от души размахнулся и – хрясь! – стол завалился.

– Хрясь! – слетела отодранная черная доска.

– Хрясь! – затрещала, хрустнув, вторая.

Выбрав из банки пару гвоздей, сунул один в рот и, приладив – хрясь! – закрепил перекрытие.

– Хрясь! Хрясь! – вогнал еще два гвоздя.

– Хрясь! Хрясь!

И т. д.

Зрелище, как говорится, было не для слабонервных.

Босиком, с голым торсом и в закатанных до колен китайских джинсах, Леша во рту перекатывал очередной гвоздь. Старый, основательный деревенский топор перышком летал вверх-вниз и казался невесомым в Лешиных здоровых лапах с выступающими синими веревками жил. По его широченным загорелым плечам, вздуваясь, катались бугры мышц, на шее перекатывалась, взблескивая на солнце, тяжелая золотая цепь с крестом.

Опасливо покосившись, Маня бросила грядки и отправилась стирать. Вернее – полоскать его белье… черт бы его побрал!

…… Размахался… Правильно я топор-то на ночь убираю… лось такой… и голда у него… сверкает так…

Раньше, пока Леша валялся полуживой в дальней комнате под ее одеялом, на нем, была только эта «голда» с крестом – и больше ничего, даже джинсов не было. И крест тогда смотрелся на нем иначе. Маня так и запомнилось – крест на груди, ершистые, несдающиеся серые глаза и длинные страдальческие черные ресницы… Крест тогда полностью соответствовал своему назначению как символ надежды – последней надежды человека в беде и болезни.

А сейчас…

Выпрямившись и отжимая, Маня поглядывала на Лешу.

А Леша вдруг поймал ее взгляд – и засмеялся.

– Че смотришь? А, Мань? – откровенно мигнул он ей. – Ладный я мужик?

Маня быстро отвела глаза, словно ее застукали за чем-то не очень приличным. И не отвечала – отжимала.

– Вот. Справный мужик. А ты – гонишь.

Маня отвернулась и начала развешивать, что-то бурча себе под нос.

– Эх, Мань… Я ж все понимаю… Женщина ты одинокая, а… – и он опять, поигрывая мускулами и скалясь, молодецки крякнул и долбанул топором, вышибив последний ненужный столбик.

– … но ты, Мань, особо-то на меня не рассчитывай – сразу предупреждаю.

Маня в этот момент, спиной к нему, цепляла за прищепку его трусы.

Леша, взглянув на нее и оценив ситуацию, коротко заржал.

Маня не обернулась, но ее красноречивый затылок, с торчащими дыбом черной и рыжей прядями, говорил сам за себя и выражал целую гамму чувств.

– А что делать, Мань – трудно, вижу. Село, – пожал глубокомысленно плечами Леша, еще раз зацепившись глазами за свои трусы с прищепкой на веревке. – Ничего не попишешь. Я вот тут столы трухлявые починяю, а ты, Мань – над моими трусами да носками бьешься. Все как у людей. Как положено. И мы…