"Моисей Циммерман подзывает к себе своего десятилетнего сына:

– Иди-ка сюда, но сей минут, чтоб я тебя видел около себя… Как ты ходишь? Как ты ходишь, как беременная муха?.. Сколько раз я тебе говорил, что когда только я пискну, так ты должен поломать себе руки и ноги и тому подобные предметы первой необходимости и выскочить, как пробка от шампанского. Слышишь, что я до тебе говорю?

– Я слышу, папа, но что ты от меня хотишь? Я уже иду!

– Ты идёшь? Радость на твою бабушку Симу! Он уже, слава Богу, идёт… Неврика! А что ты хотишь? Чтоб ты уже идти тоже не мог… Я тебе покажу, подожди… Чтоб я так завтра продал квитанцию на один вагон губной помады, это уже хорошая клятва, что я с тобой покончу самоубийством… И потом, чтоб ты знал, я уже с тобой больше разговаривать не буду.

– Папа, за что? Я не знаю ничего даже. Ей Богу – это Маня вовсе.

– Что ты всё сваливаешься на Маню? Маня вовсе виновата… Ты даже недостоин сказать такое священное слово – Маня… То, что у Мани в грязных ногтях, то у тебя никогда не будет ни в голове, ни на голове. Уйди лучше… Я на тебя не могу смотреть, как на солнце, я на тебя не могу смотреть, такой ты стал непереносимый… Стой! Что ты удираешь? Ему некогда! Бежит! Теперь он бежит, как самовар, а когда я его зову, так он стоит парализованный… Ша, ты молчи… Ты лучше не говори, а стой, как глухонемой, слушай, что я тебе скажу и отвечай на мои слова. Я тебя спрошу только один вопрос: где ты куришь, почему ты куришь, отчего ты куришь и зачем ты куришь…

– Папа! Чтоб я умер через четверть секунды, чтоб я не видел папа и маму в своих глазах, что я даже не знаю ничего вовсе и если я курил (плачет), чтоб с меня стала сейчас папироса и чтоб я сгорел, как бомба (плачет).

– Чтоб ты мне не строил твои аферистские мошенства… Я же вижу, что это ложная неправда с головы до конца, потому что честный мальчик, который на самом деле ничего в глаза не видал, так он плачет с глазами, а ты плачешь с носом, ты плачешь, мерзавец… Вытри нос, вытери нос, а то тут будет скоро так мокро, что мне надо будет одеть калоши, у меня подмётки порватые. Он думает, что если он, как мамочка, мне сделает истерики, так я начну бежать за акушеркой… Как я тебе могу поверить, что ты не куришь, когда на твоём столе стоит папироса и ты мне со слезами пускаешь дым в глаза… Ты знаешь, что может стать с таким мальчиком, как ты, который курит?

– Чтоб я получил холеру с чумой…

– Ты мне не заговаривай зубы с холерой и чумой… Ты скажи мне одно слово, знаешь или не знаешь?

– Нет!

– Нет? Так я тебе объясню!.. Стой ровно! Не вытирайся с брюками! Одни штаны теперь стоят триста настоящих рублей, так он с брюками вытирается… Вот же лежит вечерняя газета, так ты больной с неё вытереться? Слушай! Мальчик, который курит, так у него, во-первых, стаёт борода даже на лице, во-вторых, он умирает на всю жизнь холостяк, в-третьих, на том свете, когда разворачивают его кишки и видят, что они такие чёрные, так из них в аду делают трубу, чтоб ставить самовар… Теперь я тебя спрашиваю: что ты себе и мне и всем остальным себе думаешь?

– Папа (плачет), чтоб мне рот обсох, как бельё на чердаке (плачет)…

– Вот то, что ты плачешь – это первое доказательство, что у тебя в сердце не то, что в рте… Отчего я не плачу, отчего мама не плачет, отчего весь свет не плачет, потому что все чистые, как никто… А ты паршивец теперь и мерзавец останешься на всю жизнь.

В это время входит мадам Циммерман.

– Что ужас такой, Моисей? Ты не имеешь мать под рукой, так ты уже до мальчика лезешь.

– О, ты уже выросла! А вечером, когда я тебя зову, так ты себе на кухне стоишь, как плита. Ты хромая присмотреть, чтоб он не курил, как курица – этот бездельник.