– Страшный суд, – повторила она бесцветным голосом. – День гнева, Dies Irae по латыни.

– Великолепно, – буркнул Погорельский и, резко развернувшись, припустил по шаткой лесенке наверх.

Прибежав в башенку, он трясущимися руками отпер замочек ящика, достал папку с расчётами, мельком просмотрел несколько страниц, вырвал их, скомкал и бросил в такое же жестяное ведро, что были у рабочих.

– День гнева, – яростно бубнил Погорельский, чиркая спичкой. Изо рта потекла жидкая слюна, портя белоснежный халат, пальцы не гнулись, так что лишь четвёртая спичка не сломалась и зажглась. Бумага зашлась пламенем. Почти как на фреске. Воспоминание об этой картине вызвало внутри вспышку, которая грозила вырваться наружу.

Погорельский плохо слушающимися руками насыпал дозу порошка в прямо рот и запил водой из хрустального графина. Постепенно снялось напряжение, пульс пришёл в норму, багровые пятна перед глазами исчезли.

Открыть окно не получалось, полукруглые витражи в бывшей монастырской церкви не предназначались для проветривания, так что лабораторию быстро заполнил густой удушливый дым от бумаги, тлевшей в ведре.

Делая медленные выдохи, Погорельский начал мерить шагами кабинетик. От дыма першило в горле, хотелось надрывно кашлять.

Значит, серия опытов насмарку. Придётся что-то менять, пересмотреть пропорции. Начать, пожалуй, стоит с…

– Профессор, профессор! – В дверь заколотил маленький кулачок Аллочки.

– Ну, что ещё?! – Погорельский рывком открыл дверь.

Увидев лицо профессора, Аллочка побледнела и даже чуть присела. Она, видимо, напрочь забыла, зачем пришла.

– Ну?! – ещё более грозно повторил Погорельский.

– Там… там… – Аллочка молча открывала рот, расширенными глазами глядя на доктора.

– Что?! – рявкнул Погорельский, чувствуя, как внутри разгорается пламя. А ведь своё лекарство он уже выпил.

– Там Козелькин…

– Где?!

– Внизу, – прохрипела Аллочка.

Отшвырнув медсестру, Погорельский закрыл дверь на замок (хоть этого не забыл сделать) и побежал по лестнице вниз. На первом этаже собрались люди. Пробравшись через толпу, Погорельский оказался посреди небольшого полукруглого пространства, образовавшегося у лесов. Все глазели вверх, туда, где на одном из мосточков пациент Козелькин, в пижаме, громко крича, скрёб ногтями фреску.

– Где санитары? – спросил Погорельский.

– Вона, – сказал кто-то стоявший рядом. – Он их скинул…

Слева от лесов сидел санитар и держался за голову, которую забинтовывала медсестра, опасливо поглядывающая наверх. Второй лежал на полу, свернувшись калачиком.

– День гнева, – процедил Погорельский и направился к лесам.

– Доктор, стойте! – донеслось из-за спины, потом были ещё какие-то голоса, но Погорельский их уже не слышал. Багровое марево заполнило всё вокруг, в ушах стучало, руки сами схватили и смяли что-то мягкое, под ногами шаталось, потом какие-то щипки со всех сторон, что-то мешало двигаться, укол… потихоньку всё погасло.

Постепенно темнота рассеялась и уступила место серому блёклому свету, пробивавшемуся сквозь зарешёченное окно. Погорельский попытался пошевелиться и не смог. Руки и ноги оказались привязаны к железной койке. Удалось только поднять голову. Ага, палата в одном из корпусов. Как раз его отделение. Для буйных.

Погорельский опустил затылок на жёсткую комковатую подушку. Он всю жизнь этого боялся. Оказаться вот так пристёгнутым к железной койке. Попробовать… Нет, ремни слишком крепкие. Придётся ждать.

Время текло удушливо медленно, как будто само пространство загустело, как сладкий сироп. Наконец дверь открылась, и вошёл профессор Иванов, маленький и согнутый. Именно на него и рассчитывал Погорельский.