– Всем в канаву!

Чьи-то руки схватили меня, бросили к откосу и, сдирая с коленок и локтей кожу, я плюхнулся в неглубокую лужицу тухлой воды.

Кошачий вой с неба нарастал, перешел в оглушающий грохот. Стало светло – вспыхнула замыкающая состав теплушка.

Рядом в канаве лежали две девчонки – у одной сарафан был надет задом наперед, у другой лишь одна нога в чулке. Мы дрожали, но не плакали.

– Где Никодимов? Се-ре-жа! – позвала вожатая, и мы увидели старшего среди малышей, стоящего на подножке вагона и всматривающегося в небо.

Вожатая крикнула, срывая голос, но Никодимов не слышал или не желал слышать, к тому же голос заглушила пулеметная очередь с летящего самолета.

Вожатая вскочила, стала взбираться по откосу, отчего на нас посыпалась щебенка. Девушка стащила с лесенки Никодимова, и тут, вдавливая нас в землю, на всех обрушился грохот…

Ночь июля сорок первого года показалась самой долгой среди вереницы других прожитых мной ночей…

Утро выдалось туманным, серым, наполненным гарью. Из семейки деревьев надрывно кричали галки. Ежась не от холода, прижимаясь друг к другу, мы толпились у вагона и глазели, как двое в военной форме с проводником забрасывали землей вырытую близ путей могилу.

– Как не удосужились узнать фамилию? Ведь провели с ней целый день! – отчитывал повариху начальник состава.

– Так ведь… кто знал… – неумело оправдывалась женщина. – Про разное разговоры разговаривали, а имечко с фамилией не спросила… Знаю, что комсомолка, еще вожатая, мобилизованная…

Когда в серую утреннюю мглу проскользнули неяркие рассветные лучи, состав тихо тронулся, покатил на восток, где над лесами, полями, городами, селами поднималось солнце.

– А теперь спать! – устало приказала повариха. – Всем на боковую и чтоб ни гу-гу!

– А сказку? – напомнил кто-то из малышей.

– Какую еще сказку? – удивилась повариха.

– Про буржуинов и Мальчиша – мировая сказка, – уточнил я.

Такую сказку повариха не знала и, чтобы не докучали новыми просьбами, поспешила уйти.

Спать после пережитого, бессонной ночью никому не хотелось. Никодимов шикнул на лежащую напротив девчушку:

– Чего глаза разула? Сказано было спать – так спи!

Девочка вздохнула:

– А у меня Лялечку убили.

– Какую Лялечку?

– Куклу. Пулей убило.

– Куклу нельзя убить, – не согласился Никодимов. – У кукол внутри опилки.

– Нет, можно, – стояла на своем хозяйка куклы.

Я подумал: а может, и правда можно убить куклу?

Не знаю, как звали девушку-вожатую, рассказывавшую в полном детьми вагоне про не выдавшего буржуинам военной тайны Мальчиша и спасшую Сережку Никодимова. Но каждый раз в дороге, услышав в ночи паровозный гудок, я всматриваюсь в темноту, надеясь увидеть близ железнодорожных путей неприметный холмик.

Катер полз по одному из рукавов Дуная, точно на ощупь, тарахтел мотором, попыхивал из трубы дымком.

Бригада сидела на порожних, обсыпанных рыбьей чешуей ящиках, лениво поглядывала на проплывающие низкие берега. Рыбаки были в одинаковых парусиновых штанах, неряшливо заправленных в голенища сапог, клеенчатых куртках. На баке кто-то фальшивя затянул:

– Заткнись! – прикрикнул на певца Микитыч – старик с кривым, свернутым в давнишней драке носом, разными глазами – одним синим, другим серым в крапинку, – и песня оборвалась на полуслове.

Уже не первый сезон Микитыча единогласно назначали бригадиром.

– Есть предложение в третьей бригаде главным оставить Микитыча, то есть Качуру, – заявлял на собрании директор рыбколхоза и слышал в ответ: