Малышев собрался снять грим, переодеться в привычный костюм, но вспомнил, что впереди еще одно утреннее представление, затем вечернее. Смял бумажную салфетку, бросил в корзину, чуть не попав в бродившего у кресла гуся.

На время аттракциона белых медведей можно было расслабиться, даже вздремнуть, что Виталий Сергеевич и сделал. Но лишь только положил голову на столик и прикрыл веки, как увидел залитый светом манеж и себя в центре, окруженного барьером круга диаметром тринадцать метров… Воображение помогало клоуну фиксировать собственные ошибки, отмечать натяжки, потерю ритма. Еще мысленно мог придумывать новые репризы, проигрывать их. Посторонние могли подумать, что клоун просто задремал в неудобной позе, лишь Будушевская знала, что при дремоте, тем более во сне Малышев продолжает работать, импровизировать, соединять гротеск с психологической правдой, добивается художественной выразительности, сохраняя при этом буффонадную преувеличенность…

Секретарша директора приколола к доске объявлений листок:

Стоило секретарше отойти, как кто-то приписал:

Явка желающих обязательна, иначе не получат зарплату.

Али Бек с Люсей никогда не посещали цирковой буфет, приносили термос с кофе, бутерброды и для главы молодого семейства любимые им травы – киндзу, тархун. Угощались в гардеробной и вели вполне мирный, не похожий на недавний на повышенных тонах, на грани скандала разговор.

– Твои вопросы, извини, полнейшая чушь. зачем учить собачек прыгать, какая от этого польза, к чему тратить сотни часов на подготовку номера, зная, что в тридцать с хвостиком станешь пенсионером по выслуге лет? От подобных вопросов наша работа тускнеет. К сожалению, не перевелись люди, которые не признают цирк за искусство, считают его балаганом, а нас малокультурными, наделенными не умом, а лишь мускулами.

– Я этого не говорила, – перебила Люся.

Али спокойно продолжал:

– Цирк был и останется праздником, к нам приходят, чтобы насладиться силой, сноровкой, гибкостью тела, умением делать зверей послушными воле человека, на представлении взрослые забывают о годах, становятся детьми.

– Щекочут себе нервы?

– Да, если хочешь, переживая за гимнаста под куполом, дрессировщика среди хищников. Мы не нагоняем страх, публика не ждет, когда артист свалится с высоты, станет мешком костей, а медведь или тигр растерзает на глазах у всех укротителя. Зритель радуется, восторгается, удивляется, и в этом заслуга каждого циркового.

– С тобой невозможно спорить. Лишь спросила, не размениваются ли некоторые наши на дешевые трюки, не потакают ли зрителям, не рассчитывают ли на дешевый эффект? Публике не до философии, к нам приходят увидеть зрелище, и только.

– Опять ошибаешься, – Али подлил жене в чашку кофе.

Перед выходом в манеж Свободин взял себе за правило обязательно зайти к медведям, угостить кусочками мяса, произнести что-либо ласковое, настраивая себя и хищников на работу. Но в этот день на первое утреннее представление не спешил к клеткам и, хмурясь, листал дневник сына.

– Рассчитывал, что забуду проверить и не попадет за двойки? От меня невозможно ничего скрыть!

Сын стоял, опустив к полу глаза, не пытался оправдаться.

– Теперь понятно, отчего вчера вернулся из школы ниже травы тише воды, – продолжал Свободин. – Не разберу, что написала учительница.

– Вызывает в школу родителей, – прошептал мальчик.

– Меня или мать?

– Все равно кого.

– Когда?

– В любой удобный день.

– Выходит, не только схватил за неделю целых две двойки, но и провинился. Что произошло?

Мальчик шмыгнул носом:

– Подрался, но он первым начал!