Гошка собрался принести еще еды, но тут рядом вырос Егорычев. Схватил собаку, отчего голова Кабысдоха дернулась, и потащил, то и дело ударяя носком сапога.

– Будешь знать, как удирать!

Новый удар, новый визг.

Бил Егорычев умело, со знанием дела, видимо, имея богатый опыт. Собака уже не визжала, не скулила, не взывала о милосердии. У своего дома Егорычев ударил пса в последний раз и отбросил еле живое тело…

Спустя час Кабысдох вновь перебежал к Захлебиным.

Первой услышала под крыльцом шорохи мать. Ни слова ни говоря, выудила из кастрюли мясистую кость, отдала сыну, и Гошка бросился кормить собаку, но та долго не притрагивалась к еде, водила шершавым языком по засохшей на шерсти крови, вылизывая рану.

– Пошли!

Кабысдох послушно заковылял за мальчишкой. В прихожей улегся, когда же перед ним поставили миску с водой, с жадностью вылакал все до дна.

– Пусть у нас останется, – попросил мальчишка, и мать ответила:

– Пусть.

Егорычев пришел, когда его никто не ждал.

Над поселком спускались сумерки. С моря надвигалась синяя прохлада. Поутихли гривастые волны. Неугомонные чайки вернулись в свои гнезда.

– Где Кабысдох? – не поздоровавшись, спросил выросший на пороге сосед.

Не стал дожидаться ответа, осмотрелся по сторонам, увидел забившуюся в угол собаку, нагнулся, чтобы не позволить прошмыгнуть мимо ног, собрал в кулак собачью шерсть.

– Узнаешь, как удирать! – приподнял собаку и ударил кулаком промеж глаз.

Кабысдох дернулся, не попытался вырваться, накрепко запомнив незыблемое правило – беспрекословное подчинение хозяину.

– Калекой сделаю, коль станешь своевольничать, не подчиняться! – Егорычев занес руку, чтобы снова ударить, но помешала мать:

– Прекратите немедленно!

– Оставьте собаку! – потребовал отец.

Егорычев хмуро ответил:

– Не лезьте не в свое дело, мое это добро, один я им распоряжаюсь, что пожелаю, то и сделаю, хочу – помилую, хочу – жизни лишу.

Не выпуская собаки, вышел из дома. Оказавшись на своей территории, свободной рукой поднял топор и ударил Кабысдоха по затылку раз, другой.

Все произошло настолько неожиданно, что трое Захлебиных остались ошеломленно стоять, затем бросились к забору.

Егорычев не стал ждать, когда соседи отберут обмякшую, не подающую признаков жизни собаку, отбросил топор, разжал пальцы, выпустил бездыханное тело и скрылся в доме.

– Чужой он, чужой! – залился слезами Гошка. – Хуже фашиста!

В тот же день Егорычев забил окна досками крест-накрест, навесил на дверь амбарный замок и ушел неизвестно куда. Окровавленный топор остался рядом с трупом собаки.

Старший Захлебин похоронил Кабысдоха на окраине поселка. А топор не взял, и сыну запретил брать. Топор недолго лежал за забором, вскоре его как крайне необходимую в хозяйстве вещь унес кто-то из поселковых.

Ранней весной, когда над полями, колыхая воздух, поднялся теплый пар, по проулкам Кураполья побежали мутные ручьи талого снега, вновь зажаловалась жалейка. Пение дудочки было настолько печальным, что даже самые улыбчивые стали хмурыми.

Конюх Иван Авилов поднял черный от дратвы палец, приложил ладонь к уху:

– Точно душу наизнанку выворачивает! Будто за упокой играет, еще немного – и слезами обольешься, сил нет такое слушать!

Жена Степанида перестала выбирать из бочонка квашеную капусту, а Иван продолжал:

– Всю зиму, слава богу, помалкивала, думал уж угомонилась, не услышу больше дудки, ан нет, снова точно по нервам саднит. Надо отнять жалейку.

– Дите ведь, чего с такой взять? – спросила Степанида. – К тому же судьбой обижена, материнской лаской обделена – сиротство не сахар.