– Куда взрослые смотрели? Отчего ремня не дали? Из-за вас дожди в дом проникли, пол сгнил. И так крыша на честном слове держалась, а вы… Драть некому, я бы уж… – Егорычев не договорил, обернулся на шаги вошедшей хозяйки. При виде незваного гостя ее лицо стало белым, глаза округлились.

Егорычев исподлобья сверлил женщину тяжелым взглядом.

– Я, это самое, за топором пришел, надо кой-чего починить, без топора как без рук, дом в полный упадок пришел…

Мать продолжала молчать, крепко держась за косяк, чтобы не упасть – пальцы казались неживыми, как и она сама.

Егорычев продолжал:

– Стропила подчистую сгнили – может, червь уел, половицы разошлись, стали почти трухой. Главное, крыша прохудилась, работы непочатый край, без инструмента не приступать к ремонту…

Егорычев шагнул к выходу. Мать не сразу уступила дорогу – ноги точно приросли к полу. Когда же сосед вышел, некоторое время не шелохнулась. Лишь когда во дворе пропела калитка, бросилась к сыну, прижала его к груди, точно опасалась, что с Гошкой случится нечто непоправимое, надо его спасать.

– Ты чего, мам? – испугался мальчишка.

Мать была не в силах произнести ни слова, наконец выговорила:

– Я за тебя в школу пойду? Марш умываться и завтракать! До звонка десять минут! Горе мне с тобой! Придет отец – уж нажалуюсь!

Что дальше говорила мать, Гошка не слушал. Плеснул в лицо пару горстей воды, залпом осушил кружку молока, зажал в зубах ломоть хлеба с сыром, схватил портфель и был таков.

На большой перемене, прячась с мальчишками от учителей в уборной, Гошка спросил:

– В войну с нами воевали не только немцы, а и полицаи из русских, кто прислуживал врагам. Отчего их так звали? Полицейские ведь были при царе.

Мальчишки пожали плечами – ответа не было, лишь Данька Чижов, успевший прочитать чуть ли не все книги в школьной библиотеке, знающий больше иных молодых учительниц, сказал:

– И в войну были полицейские.

Данька, как и Гоша, не курил – попробовал разок, но стало тошно, в курилку приходил за компанию. Данька сплюнул, добавил:

– Царские ходили с дубинками, чтоб демонстрантов бить, а фашистские с оружием: немецкие холуи были пострашнее царских.

– Он не похож на фашиста, – отметил Гоша, вокруг не поняли:

– Ты про кого?

– Говори яснее.

– Он с собакой пришел. Пес – чистый волк, заглянул за забор, а он ка-ак кинется – не был бы привязан – разорвал.

Мальчишки уставились на одноклассника, и Гоша, радуясь вниманию, продолжил:

– В тюрьме сидел, теперь выпустили. На вражину не похож, – заявил Данька. – Человек как человек.

– Написано должно быть «полицай»? С войны больше двадцати лет прошло, за эти годы мог снова стать честным.

Все уставились на самого сведущего, и Данька изрек:

– Мог, двадцать лет – срок немалый.

Мальчишки сидели за забором, опасаясь подойти к заброшенному, прежде ничейному, а с недавних пор заселенному дому с прохудившейся крышей, разбитыми в окнах стеклами. Причин для осторожности было много, и первая – пес с подпалиной на боку, недобро урчащий, показывающий клыки. Собака была привязана у крыльца и рычанием предупреждала, что схватит мертвой хваткой любого, кто посмеет ступить на охраняемую территорию.

Пес осознал, что незваные гости за штакетником не переступят границу, не войдут на территорию, перестал рычать, лег у стены с обвалившейся штукатуркой, с почерневшими от времени планками, отчего стена походила на скелет.

– Чистый зверь! – оценил пса Сережка Гордеев, добавил: – Такой схватит – не вырвешься, запросто прокусит руку и ногу, сделает инвалидом.

– Испугались? – съехидничал Гошка. – Слабо подойти? – расхрабрился и перелез через забор, ступил на заросший сорняками соседский двор. Постарался скрыть возникшую в коленках дрожь, что удалось с трудом, двинулся к выглядевшему жалким дому-пятистенку.