– Я ведь не читаю по-бенгальски.

– Я знаю. Беру это на себя. Как и перевод.

Решив, что лучше потом извиниться за инициативу, нежели спрашивать разрешения дочери, он принимается читать о приключениях отважных героев, которых всякий раз неизменно зовут Иванами, о мудрых царевнах, о волках, говорящих на человеческом языке, о Бабе-яге – злой ведьме, живущей в избе на куриных ногах. Так проходит полчаса. Наконец он откладывает книгу в сторону.

– Не понравилось?

Девочка ерзает в постели и мотает головой.

– А почему?

Вместо того чтобы ответить, она поднимает на него взгляд огромных серых глаз, которые ей достались не от него, но и не от Вэл.

– Можно я тебе кое-что расскажу, баба?

– Ну конечно.

– Джереми хочет, чтоб я его звала папой.

Мужчине приходится собрать в кулак всю свою волю, чтобы его тон остался небрежным:

– Вот как?

– Ну, мне так кажется.

– А почему тебе так кажется?

– Когда он укладывает меня спать, подтыкает одеяло и целует перед сном… ну, мне кажется, что он хочет, чтоб я назвала его папой.

– А тебе этого самой хочется?

– А ты на меня очень сильно рассердишься?

– Нет, – отвечает он. – Он просто отличный папа. И поэтому, если тебе хочется, можешь его так и называть.

– Правда? – Девочка так и горит желанием получить от него разрешение. Это ясно написано на ее лице.

– Правда.

Он обнимает ее, сдерживая ревность, которая вспыхивает в нем от просьбы дочери. Чего тут удивляться? Это он обязан Анне, а не наоборот. В жизни, полной неожиданностей, надо уметь быстро привыкать к внезапным поворотам судьбы.

Джамир встает до рассвета. Лунный свет, проникающий сквозь окно, заливает его тело – загорелое, жилистое, такое же, как и у сотни других рыбаков в их деревне.

Он поднялся на час раньше обычного, зная, что Хонуфа будет еще спать.

Достав самокрутку, выходит, прислоняется к глинобитной стене их хижины и закуривает, делая глубокие затяжки. На небе застыли облака, кажущиеся удивительно светлыми в этот предрассветный час. Стоит тишина, нарушаемая лишь мерным шелестом волн прибоя, стрекотом цикад да шуршанием лапок гекконов.

Он тушит окурок. Во рту привкус табака, а кожу приятно холодит соленый ветерок с моря. Мужчина снова заходит в хижину. Берет свой скарб: сверток из кожзама, в котором лежат рубашки и запасная лунги[5]. Подойдя к стене, он кидает взгляд на спящих домочадцев, неподвижно лежащих на кровати, и тянется наверх, туда, где стена примыкает к соломенной крыше. Мужчина вздрагивает, когда его пальцы вновь касаются того, что он обнаружил несколько дней назад. Плоское, продолговатое, прямоугольной формы.

Письмо.

Он тихо выходит, прихватив его с собой.

Прежде чем двинуться вдоль берега на запад, к дальней оконечности порта, где у шаткого причала стоит его траулер, ему приходится миновать сотни лодок, напоминающих ему о его прошлой жизни. Солнце еще не встало, и потому тип той или иной лодки можно угадать лишь по ее смутным очертаниям. Тут и двурогие сампаны, и изящные баламы, и небольшие бхелы[6].

Меж лодок мелькают силуэты. Другие рыбаки. Они смотрят на него, но при этом ничего не говорят.

Вскоре становится виден и траулер. Он называется «Сонамоти», что значит «Золотая девушка». Название начертано на борту здоровенными зелеными буквами. Это самое большое судно во всем порту – длиной двадцать два метра.

Он поднимается на корабль по сходням. Тонкие доски под его ногами протестующе стонут. Он направляется в трюм, где стоит вода в масляных разводах всех цветов радуги. Чтобы ее вычерпать, у него уходит битый час. Затем он принимается чистить шпигаты