Рахим установил контакт с богатым помещиком-индуистом, проживавшим на юге Восточной Бенгалии, который выразил готовность обменять свой особняк на берегу моря на дом Рахима в Калькутте. Вот уже несколько месяцев они переписывались, перечисляя преимущества и достоинства своих жилищ, параллельно обговаривая условия сделки. По сути дела, для ее завершения Рахиму остается только отправить чек.

Не делает ли он ошибку? Не слишком ли он торопится? В последнее время Рахима терзали сомнения, и два месяца назад он попросил на время прервать переговоры. Разумно ли уезжать из Калькутты? Какой смысл дробить одно государство на два? Это ведь всё равно что отрезать ногу в надежде, что из нее потом вырастет новый человек. И вот теперь, после предложения Дрейка, Рахим стал колебаться еще больше, еще сильнее склоняясь в пользу того, чтобы остаться в Калькутте.

Он решает спросить совета у водителя:

– Как думаешь, Моталеб, смогут индуисты и мусульмане жить в мире после того, как англичане уйдут?

Водитель смотрит слезящимися глазами в зеркало заднего вида и встречается взглядом с Рахимом.

– Мы и так уже живем бок о бок тысячу лет, сэр. Индуисты и мусульмане – это как мы с женой. Мы так давно собачимся друг с другом, что если вдруг перестанем, то нам этого будет не хватать.

Рахим смеется:

– Удивительное дело, Моталеб. Я не устаю поражаться, как два столь разных народа могут жить вместе в одной стране. Мы, мусульмане, верим в одного-единственного Бога, невидимого и всезнающего, внешность которого мы не имеем права даже вообразить в своем сознании, не говоря уже о том, чтобы изобразить его на камне или бумаге. Индуисты верят в миллионы богов всех форм, размеров и цветов. Мы день не можем прожить без мяса, а брамины не прикасаются даже к луку с чесноком. Мы считаем, что Аллах сделал человека властителем над всем живым в этом мире, а индуисты почитают священными коров и обезьян.

Они сворачивают на тот же самый переулок, по которому ехали утром. Моталеб сбавляет газ, подстраиваясь под скорость потока.

– Вы уж простите старика, сэр, но мне хочется попросить дозволения рассказать вам одну историю.

– Да, конечно, я внимательно слушаю.

– Спасибо, сэр.

Шофер откашливается.

– Когда я был еще маленький, отец сперва попытался пойти в подмастерья к сапожнику, затем к ювелиру, потом к кондитеру. Нигде у него ничего не получалось. И вот тогда он решил попробовать себя в плотницком ремесле. Нас было шестеро детей в семье, я самый младший. Однажды, когда мать захворала, отец взял меня с собой на работу – в дом своего наставника-плотника. Дом у него был самый обычный, глинобитный с соломенной крышей, а вот двор – просторный и чисто прибранный. «Сядь туда и не сходи с места», – велел мне отец, показав на сливовое дерево в углу. Он дал мне бутыль воды, хлеб, пальмовый сахар. Мне было пять. Из страха сделать что-нибудь не то я сидел на месте, как приколоченный. Ел, пил, одним словом, делал, что велено. Однако в конце концов любопытство взяло верх, и я направился на кухню, где всё еще тлели уголья, оставшиеся с утра. Потом заглянул в комнату поменьше, что примыкала к ней. Замер на пороге и не сразу разглядел, что стоит в другом ее конце. Я колебался, видать, чувствовал нутром, что мне там не место. Но предмет на другом конце комнаты тянул меня к себе словно магнит. Это была глиняная статуя, размерами мне до колена – не больше. Она изображала юношу, красивее которого я никогда прежде не видел. Сделана она была мастерски, детали тщательно проработаны, отчего мальчик выглядел совсем как живой. Казалось, если поднимется ветер, то раздует его одежды. С голой грудью, синекожий, с шафрановой накидкой на шее, мальчик держал свирель у рубиново-красных губ, расплывшихся в легкой улыбке – будто его забавлял какой-то секрет, известный лишь ему одному. В комнате пахло землей и деревом. Взгляд статуи был устремлен на меня. Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза. Наконец, я подался вперед и потянулся к его щеке. Вдруг раздался пронзительный крик, и я замер. По сей день ломаю голову – удалось ли мне прикоснуться к статуе или нет. «Что ты делаешь?!» – в комнату ворвалась жена плотника в развевающемся сари. От ее волос пахло кокосовым маслом. Она вцепилась мертвой хваткой мне в руку и вытащила на солнце, словно какую-то букашку из-под камня. «Где ты! Где ты, муж!» – старуха орала, покуда из мастерской за домом не показался плотник. Он был высоким, бородатым и голым по пояс. За ним следовал мой отец. «Что случилось, жена?» – спросил он. «Этот… этот гаденыш… он едва не…» – старуха, вне себя от возмущения, тыкала пальцем в сторону комнаты, из которой выволокла меня. Плотник посмотрел на меня сурово, но без всякой злобы. «Куда ты еще ходил, мальчик? Говори, да побыстрее». Всхлипывая, я показал на кухню. Старый плотник спокойно и при этом методично стал выносить всю посуду и бить ее о землю, покуда земля не оказалась покрыта черепками. «Ты пойми, – объяснил он отцу, который, стиснув зубы, повел меня прочь. – У меня нет другого выхода. Так поступают, если на кухню или в комнату с алтарем заходит не индуист. Вопрос не в том, верю я в это или не верю, но правилам надо следовать и делать всё, чтобы жена оставалась довольна».