Мистер Кингсли еще не договорил, а Сара оторвалась, поползла прочь, как от огня, пока не уперлась в стену. Подтянула колени к груди, уткнулась в них лицом.

Дэвиду обожгло губы; трусы словно душили его. Руки, только что столь изощренно чуткие, теперь стали неуклюжими, будто в боксерских перчатках. Он все поправлял и поправлял челку, короткую и ровную.

Когда загорелся свет, оба смотрели ровно перед собой в пустую середину комнаты.

Продолжался их важный первый год учебы. В классах с партами они сидели за разными столами. В классах со стульями сидели на разных рядах. В коридорах, в столовой, на лавочках для курения они держались в разных кругах, иногда стоя в каких-то сантиметрах друг от друга, отвернувшись. Но в мгновения перехода, движения, глаза Дэвида прожигали воздух, взгляд Сары метался, как хлыст. Сами того не зная, они привлекали внимание, как маяки. В покое, даже когда оба смотрели в разные стороны, между ними тянулась струна – и одноклассники сворачивали, чтобы не споткнуться.

Чтобы найти новую темноту, им понадобилось расстояние. В конце года, нервно дергая ногой, бегая глазами по дальним углам класса, маниакально хрустя костяшками, Дэвид задержался рядом с Сарой и, еле ворочая языком, спросил ее адрес. Его семья собиралась в Англию. Он пришлет открытку. Она быстро написала адрес, отдала, он развернулся на каблуках.

Открытки пошли через неделю. На лицевой стороне – ничего особенного: Лондонский мост, суровые гвардейцы у Букингемского дворца, живописный панк с метровым ирокезом. В отличие от Дэвида, чья семья регулярно ездила в такие места, как Австралия, Мексика, Париж, Сара никогда не была за границей, но все равно поняла, что это самые обычные открытки, первые попавшиеся на магазинной стойке. Но обратная сторона – дело другое: плотно исписанные от края до края, адрес и штемпель едва влезали между строчек. Сара была благодарна почтальону: он, наверное, тоже разбирает их с трудом, как и она, но только с другими чувствами. Как минимум одна открытка в день, иногда – несколько, она их доставала сразу после прихода почтальона, оставляя матери счета и купоны. У Дэвида был размашистый почерк, почти женственный, с высокими петлями и широкими росчерками, но в то же время очень ровный: все буквы под одним углом, все t и l одной высоты. Содержание соответствовало форме: искрящееся от наблюдений, но в то же время взвешенное. Каждая открытка – зарисовка. А в нижнем правом уголке, рядом с индексом, – робкие нежности, от которых перехватывало дыхание.

Большой южный город, где они жили, был богат территориями и беден практически всем остальным: ни водоемов, ни ирригации, ни холмов, ни топографического разнообразия, ни общественного транспорта или хотя бы понимания, что его не хватает. Город, будто лозы без шпалеры, расползся разреженно и бессмысленно, единственный общий знаменатель – отсутствие порядка. Элегантные районы с дубами и громоздкими кирпичными особняками – как там, где жил Дэвид, – стояли впритирку с гравийными пустошами, или объектами почтовой службы, напоминающими военные базы, или заводами «Кока-колы», напоминающими водоочистные сооружения. А дешевые лабиринты жилых комплексов из многих сотен двухэтажных кирпичных коробок, разбросанных среди десятков заросших ряской бассейнов, – как там, где жила Сара, – могли вдруг оборваться на восточной стороне широкого бульвара, обсаженного растрепанными пальмами и другой стороной прилегавшего к самому престижному еврейскому клубу в городе. Мать Дэвида, когда их семья вернулась из Лондона, была приятно удивлена, когда в нем пробудился интерес к ракетболу и плаванию в Еврейском общественном центре, хотя с самого поступления в КАПА он не выказывал к ним ничего, кроме презрения. «У тебя хотя бы ракетка еще осталась?» – спросила она.